Гибель Помпеи (сборник) - Аксенов Василий Павлович

Ах, как мне работалось в те дни! Утром в пружинящих кроссовых туфлях я выходил из гостиницы и начинал бег по асфальтированному подъему из нижнего парка в верхний. В предрассветные эти минуты темно-синяя гряда на востоке обозначает свой край с предельной четкостью, потому что вот-вот из-за нее выскочит солнце, у меня и башка варила отлично – страницу за страницей я озирал свой опус «Резонанс на квазидискретном уровне»; и весь мой паровоз быстро, ловко и синхронно разогревался – молочная кислота из мышц уходила во внешнюю среду, помолодевший гемоглобин расправлял опавшие альвеолы, и эстетическая железа не дремала, а, напротив, просыпалась радостно и все с восторгом воспринимала – и кусты чайных роз, тайно и нежно зовущие в сумеречных углах под каменной кладкой, и сокровенное, слегка порочное шевеление набухшей персидской сирени, и восторженно наивный запах мокрой от росы глицинии. Какие строки мне тогда удавались, какие строки! «Система, склонная к распаду, не обладает, строго говоря, дискретным спектром энергий. Вылетающие из нее при распаде частицы уходят на бесконечность». Такие строки!

Я завтракал прямо за рабочим столом, съедал заготовленную заранее пару холодных яиц, пил растворимый кофе и читал свои фразы в окно своему Историческому Великану. Он, как обычно, щурил свои варварские глазки, странная смесь степного кочевника и швейцарского клерка, взирал на меня совершенно неопределенно, но мне казалось, что все-таки снисходительно одобрял: пиши, дескать, пиши, чего, мол, тебе не писать золотым-то «монбланом» по бумаге верже, пиши, но не забывай и о тех, кто свою писательскую страсть удовлетворял тюремным молочком и хлебным мякишем.

Бесчисленные изображения Исторического Великана делятся на два вида: величественный и человечный. Мой, упрятанный в цветущую помпейскую флору, не был ни тем, ни другим; какой-то особенный. Безымянный ваятель схватил его как бы в момент бессмысленного эмигрантского променада. Случались ведь, наверное, и у него в исторической жизни такие пустые дни: движение буксует, распадается на дурацкие фракции, долги у зеленщика и в мясной растут, однако брезжит, хоть малый, но луч света в темном царстве – издательство «Конпф» обещает аванс, а в Риме подстрелили полковника центурионов, пустяк, но все-таки приятно, во всяком случае можно спокойно прогуляться с соседом дантистом Грубером и показать ему волжской ладонью: да-да, герр Грубер, не поверите ли, вот такая архиокруглая грудь, эдакий увесистый арбузик… Этот мой ИВ как бы и не был великаном, просто слегка раздраженный, слегка нездоровый, немного недомытый, словоохотливый господин, сосед как сосед, нормальный ситизен. Я читал ему:

«…в результате релятивистских эффектов уровень с данными L и S расщепляется на ряд уровней с различным значением Y…»

Он выслушивал без особого восторга, но и без возмущения, как бы подлавливая паузу, чтобы вклиниться со своим арбузиком.

Однажды райским утром (расценивайте эпитет с точки зрения вышесказанного) я увидел на ладони Исторического Великана тонкостенный стакан с хорошим вином. На постаменте, свернувшись калачиком и положив голову на исторические ботинки, спала Арабелла. Мой взгляд ее разбудил.

– Доброе утро, – сказала она. – Вы знаете, что Помпее грозит гибель?

– Когда? – спросил я.

– Три дня вас устроит? – спросила она.

Я прикинул.

– Три дня? Это немало.

– Может быть, и меньше. Поторопитесь.

– А как вы здесь оказались, Арабелла?

– Случайно наткнулась в кустах на этого господина. Он поразил меня. Бедное заброшенное дитя истории! Он долго рассказывал мне об астраханских арбузах и, как всегда, ужасно преувеличивал. Однако я слушала его ночь напролет. Он ведь несчастный, так и не понятый никем, кроме своей бедной жены. Мы ведь с ним слегка родственники по половецкой аристократической линии. Увы, европейский наш ствол расщепился в слишком отдаленные века. Их сучья засохли, наши плодоносят до сих пор. Кто в этом виноват? Я предложила ему все, чем была богата. Видите, стакан на ладони? Видите, он благороден – не тронул, оставил мне до утра, как это мило, нет-нет, в частной жизни он определенно был не понят.

Она встала и потянулась. Белые брюки ее и блуза были в бронзоватой пыли – великан слегка линял.

Любимица Рима, мифическая Арабелла! Всякий раз, когда встречаешься с нею, думаешь, что это фокусы телевидения или новоизобретенная голография.

Обезьянкой она вскарабкалась вверх по историческому великану, ловко укрепляя босые ступни в изъянах скульптуры, достигла стакана.

– Доброе утро!

Закинутая голова. Большие глотки. Огромный мускул горла споро проталкивал настоявшуюся за ночь в звездном бродиле влагу.

– Это что же, по вражескому радио передали? – спросил я.

– О нет, я сама ему на ладонь поставила, – испугалась притворщица Арабелла. – Это мое вино, клянусь вам!

– Я не о вине.

– О чем же?

– О новости. О гибели Помпеи.

– Ах, об этом! – она весело болтала ногами, свисая с руки ИВ. – Да-да, то ли ангел пропел, то ли радио набрехало.

Я стал надевать свои кроссовки.

– Как вам пишется? – спросила Арабелла. – Прочтите пару строк из «Резонанса».

Я прочел.

– Браво! – сказала она.

– А как вам поется? – спросил я.

– Надоело, – засмеялась она. – Вам хорошо, сидишь, как червяк, и пишешь. Пение по телевидению – отчаянная скука!

– Однако публика… – начал было я.

– Знаю-знаю, – отмахнулась она. – Я пытаюсь найти другой путь, чтобы ободрить их к существованию. Вы, кажется, собираетесь бегать? Возьмите меня с собой.

Мы побежали вместе ровно и ритмично в винном облачке ее дыхания, но, повернув однажды голову, я не нашел ее рядом. Обернувшись, я увидел в удаляющейся с каждым шагом перспективе цистерну с пивом. Вокруг нее толпились маляры и киношники, Арабелла, протягивая вперед ладони, ободряла дремучий наш люд к дальнейшему существованию.

Вечером на Помпею стал падать пепел. Мутный лунный свет освещал гребень хребта, над которым поднималось мутное розовое свечение. Кое-где по лесистым склонам ползли уже змейки пожаров.

Иностранные радиостанции на все голоса предвещали гибель курорта. Столица наша мощно и спокойно опровергала клеветнические слухи.

В тот вечер я поставил точку в манускрипте и отправился в парикмахерскую. Что-то захотелось резко переменить во внешнем виде: то ли подбрить виски, то ли подкрутить усы – короче, ноги несли меня в парикмахерскую.

Представьте себе меня в тот вечер – огромного роста рыжий детина с огоньком в глазах. Благие порывы забыты. Забыты и красивые фразы из «Резонанса», начисто выветрились. Отчетливо понимая, что Помпея и на этот раз «засосала», бодро двигаюсь к центру «засоса» – в парикмахерскую. Хлопья пепла красиво парят, слетаются к свету ранних фонарей, опадают на толпу варваров, как всегда жаждущих «кайфа».

Прямо у набережной ошвартовался греческий лайнер. Там играет музыка. Все время повторяется новый шлягер «Любовная машина». Вокруг лайнера бурлит толпа. Фарцуют все кому не лень: и пионеры, и пенсионеры, и лабухи, и даже центурионы в своей форме, и даже, между нами говоря, центурионы в штатском. Кажется, даже конечный смысл фарцовки уже потерян, забыты принципы первичного обогащения, идет какой-то беспорядочный алчный обмен, охота за одеждой, напитками, разной японской мелочью, табаком.

Вот и парикмахерская: над входом держат венок дореволюционные наяды, слева от входа мемориальная доска в память о подпольных заседаниях помпейской ячейки нашей пасеки, справа мемориальная доска в память о пребывании «великого летописца эпохи сумерек общественного сознания». Остается вопросом, долго ли он здесь пребывал и что делал, пребывая: усы ли подкручивал, подбривал ли виски?

Впрочем, в эпоху сумерек здесь вроде бы и не было парикмахерской, здесь как будто бы как раз и помещался гигиенический дом терпимости. Конечно, может быть, и это брехня, городской миф с ухмылочкой: обыватель про летописцев обычно распространяет ехидную похабщину, а истину установить сейчас невозможно – архивы уничтожены, история полностью искажена пропагандой.

Итак, я вхожу в большой зал, отражаюсь сразу в двух десятках зеркал: внушительная картина – прибытие в парикмахерскую целой толпы огромных рыжих мужланов. Два десятка кресел, соответствующее количество мастериц – толстенькие, тоненькие, грудастенькие, жопастенькие, в помятых и испачканных халатах, все в разной степени пьяные. Полный комплект клиентов. Один буйно хохочет, дрыгая в кресле руками и ногами, другой обвисающим телом клонится долу, вяло водит над полом рукой, будто в поисках подводных сокровищ, третий вращается в кресле, обхватив бригадиршу цеха за ягодицы и напевая вальс «Робок – не – смел». Остальные более-менее бреются.

Каково настроение вошедшего рыжего гиганта? Всю бы эту шваль хлыстом из брадобрейного храма и разом плюхнуться во все двадцать кресел, все двадцать баб почему-то безумно нравятся. Постыднейшее, конечно, настроение.