Госпиталь - Елизаров Михаил

Филя маслено сказал:

– Не хочу кушать, а вдруг голод появляется, или чуть съем, а уже сыт, а иногда наоборот. Я-то знаю, что наелся, а мне еще хочется.

Князь жестом похвалил его.

– Спиря – ходячая парадигма народного представления о добре и зле.

Спиря хмуро прокомментировал:

– Добрый последнее пропивает, а злой в чистом ходит и норовит за чужое выпить.

– Вот молодец! – крикнул князь. – Люблю!

– Рады стараться, – отозвался угодливый Спиря.

– Спирька! – приказал шутливо князь. – Насмеши!

Спиря поймал зубами себя за член и стал надувать.

– Ну не потеха разве?! – Князь, заливаясь смехом, повернулся к Глубинину.

– Самодурствуете, – сказал с легким отвращением Глубинин, – ваше поведение лишний раз доказывает, что социальная жизнь в России была устроена уродливо и жестоко!

Князь помрачнел:

– Довольно, Спирька. На вот тебе, – он вынул из кармана мятую папироску и бросил Спире.

– Премного вам благодарен, – красноармеец поймал папиросу и пристроил за ухом.

– Ничего не понял штабс-капитан, – загрустил князь.

– А не русский он человек, – сподхалимничал Филя.

– Не понял, – сокрушался князь, – что прожил поддельную жизнь, кем-то предложенную. Нажрался суррогата без вкуса и запаха, а думал, что на пиру побывал. Неизвестный определил для вас законы и нормы, и вот вы здесь, обреченный на гибель, я вместе с вами и комиссар со своим неоконченным образованием – все мы обречены на смерть только потому, что кто-то решил облагодетельствовать мир равенством! – Князь удивительно воодушевился. – Среди личностей высшего уровня борьба должна происходить на идейной основе. Мой суррогат существования осуждаем из-за своей ультраприродности. А заметьте, трудненько придумать штуку, идейно противоречащую сразу четырем иудеям!

– Ваше существование, – печально сказал Глубинин, – обречено на страдания в плену у зла, в сфере, где все иллюзорно, недолговечно и бесплодно…

– Штабс-капитан, я выбрал себя самого из множества отражений и проживаю свою жизнь, они… – красноармейцы охотно закивали – тоже выбрали самих себя, а мастурбация – только экстаз непроясненной веры… – Комиссар натужно мычал и ерзал. Лицо его изображало муки нетерпения. – Помогите ему, штабс-капитан, – попросил князь, – ослабьте шнур…

Глубинин как-то сразу догадался зачем.

Вокруг посветлело, от земли поднимался туман. Глубинин увидел проводника-черкеса – тот блаженно скалился, концентрируя внимание на опущенной руке. Стояли в десяти шагах Абазьев и Астазьев, мертвенно-бледные, приветствуя восход нехитрым животворным ритуалом.

Доносились выкрики солдата Прохора:

– Сдурел, Захар?! Через дыру в мотне! Это ж противоречит идеологии, это ж прямая, мать твою, емитация, князь обидится! А ну сымай портки, а после воюй…

Картина не рождала ощущения безумия или срама. От нее веяло умиротворением и порядком. Глубинину вдруг захотелось стать частью этого порядка, раствориться в нем. Он не испытывал ни малейшего чувства возбуждения, но расстегнул ширинку и пристроился между князем и черкесом.

Князь прочувственно заговорил, и горы размножили его слова:

– Милость неба заслуживается бесполезностью, верный путь к спасению – созерцание вечной истины. Вы поняли, что есть жизнь? – Он напрягся, быстро заработал рукой и со стоном разрешился в пропасть. – Летите, отпрыски знатного рода. – Князь проводил взглядом сперму, потом медленно застегнулся.

Князь развернулся и оглядел Глубинина с ног до головы. По выражению его глаз Глубинин мог бы поклясться, что князь удивлен.

– Вы, штабс-капитан? – Он выдержал паузу. – Оправлялись? В этом месте склон довольно крут…

Глубинин не нашелся, что ответить. Метаморфоза была слишком стремительна.

Князь по-иному истолковал молчание Глубинина.

– Полковник Ставровский, – отрекомендовался он.

– В вашем полном распоряжении, господин полковник, – вытянулся Глубинин.

– Ситуация не из лучших, штабс-капитан, – сухо сказал Ставровский.

– Я в курсе. – Глубинин постарался озвучить голос спокойствием.

– Боюсь, лавров Суворова нам пожинать не придется, – он сдержанно улыбнулся. – Как в песне: «This is our last and decisive fight…» В вульгаризированном переводе российских санкюлотов: «Это есть наш последний и решительный бой». – Князь напел мотивчик. – Комиссар встрепенулся и выдавил слезу умиления. – А вас, голубчиков, мы повесим, чтоб не тратить патронов, – сказал с мрачной иронией Ставровский.