Беременная вдова - Эмис Мартин

• «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!» —
• Молвили все, — и вняла справедливым Рамнузия просьбам.

* * *

Приемная дочь Кита Сильвия однажды сказала (выслушав его жалобы на физкультурные занятия, которые он посещал), что старость не для нытиков. Однако в нем росло подозрение: все обстоит гораздо проще. Старость не для стариков. Чтобы справиться со старостью, надо, по сути, быть молодым — молодым, сильным и в отличной форме, обладать исключительной гибкостью и очень хорошими рефлексами. Да и характер требовался недюжинный, он должен был соединять в себе бесстрашие юности с упорством и твердостью старости.

Он сказал: «Что же ты молчала, литература?» Старость может принести с собой мудрость. Но храбрость она не приносит. В то же время тебе никогда не приходилось сталкиваться ни с чем столь же пугающим, как старость.

На самом деле более пугающей — и столь же неизбежной для людей — была война. Он сидел в местной кафешке, и «Таймс» дрожал у него в руках. Этого можно было избежать (или хотя бы отсрочить). Почему никто не может установить настоящий casus belli^[51]? Все очевидно. Американских президентов в военное время всегда переизбирают. Будет смена режима в Багдаде в 2003-м, чтобы не было смены режима в Вашингтоне в 2004-м.

Николас, все это поддерживавший, попытался вселить в него некое мужество по части месопотамского эксперимента, но Кит в тот момент не мог вынести и мысли о крылатом железе и бренной плоти, о том, что происходит при встрече жесткого механизма с мягким.

* * *

Мухи, подобно крысам, любят войну, любят поля сражений. Под Верденом (1916) были ослы, мулы, быки, собаки, голуби, канарейки и двести тысяч лошадей. Но лишь крысы и мухи (мухи численностью в миллионы) были там, потому что им это нравилось. Мухи были громадные, черные, беззвучные. Громадные. Крысы тоже были раздутые, словно те, кому война на руку…

Кит у себя в студии неотрывно смотрел на небо и наслаждался «видом»: панорама его собственной роговичной дряни, шероховатостей, наростов, которые плескались и хлюпали, когда он двигал головой. Глаза его — чашки Петри, а в них — культуры грязи и смерти.

Что делать, думал он, теперь, когда мухи поселились в моих глазах?

* * *

Уна говорила им, что всю жизнь ее инстинктивно тянуло на юг. «Но теперь, — сказала она, — я чувствую неправильность солнца».

Они ее не слушали (и всем им, насколько он знал, это сошло с рук).

Для них существовали два варианта: свариться или изжариться. Они сидели на солнце, скользкие от оливкового масла, целыми днями. А какими смоляными они делались в своей золотой кожуре юности!

Б другой раз Уна сказала ему с каким-то неподдельным восхищением и уважением: «Вы молоды». Еще тогда он задумался об этом, о том, как молодость радикально продвинулась вперед… Сначала 1914–1918, потом 1939–1945 — с перерывом в двадцать один год. Таким образом, в 1966-м, согласно расписанию, установившемуся за два поколения, пора было посылать молодежь Европы на линию смерти — в винодельный пресс смерти. Но история сломала эту схему. Молодым не суждено было умереть; им суждено было, чтобы их любили. Молодость это почувствовала и углубилась в себя. Единственная война, какую они знали, была та, что они вели во сне. Все и вся могло внезапно исчезнуть. Стало быть, да, tutto е subito. Все и сразу.

— Что ж, Уна, спасибо. — И он стал наблюдать за светляками на том конце террасы, за маленькими пришельцами из другого измерения. Светляки, самосветящиеся жучки, были цвета Венеры. Пламя, к которому прибавили фотон лимонного.

Вся его жизнь определится здесь — в этом он уже не сомневался.

* * *

Когда он вышел на улицы Лондона, его охватило почти непреходящее чувство, что вся красота пропала. А что пришло на ее место?

«Краса есть правда, правда — красота»^[52]. Вероятно, это красиво. Но как это может быть красиво? Это неправда. И он понял. Красота, эта редкостная вещь, пропала. Осталась правда. А запасы правды бесконечны.