Элизабет Костелло - Кутзее Джозеф Максвелл

Молодая женщина, успокаивая ее, кладет руку ей на плечо.

— Всё в порядке, — говорит она. — Но вам нужно немного полежать.

Элизабет переводит глаза на Бланш.

— Извини меня, пожалуйста, — повторяет она. — Слишком много континентов.

Бланш с усмешкой смотрит на нее.

— Слишком много континентов, — повторяет Элизабет. — Ноша слишком тяжела. — Собственный голос кажется ей очень слабым, доносящимся откуда-то издалека. — Я не поела как следует, — говорит она. — Наверное, в этом все дело.

Но в этом ли? Может ли двухдневное нарушение работы желудка вызвать обморок? Бланш должна бы знать. У нее ведь большой опыт в отношении постов и обмороков. Что же касается ее самой, то она подозревает, что ее недомогание не только телесного происхождения. Если бы она была склонна к подобным вещам, это случалось бы и на других новых для нее континентах и она бы знала об этом. Но ничего похожего она за собой не замечала. Просто ее тело говорит доступным ему языком. Ее тело жалуется: все слишком чуждо, всего чересчур; хочу обратно, в привычную для меня среду, хочу вернуться к жизни, которая мне знакома.

Отторжение — вот из-за чего она заболела. Обморок — симптом отторжения. Это ей кого-то напоминает. Кого? Бледную девушку-англичанку из „Поездки в Индию“, ту, которая, не в силах вынести новую страну, впадает в панику и за которую всем стыдно. Которая не переносит жары.

VIII

Шофер ждет. Все упаковано, она готова, хотя чувствует себя не совсем уверенно.

— До свидания, — говорит она Бланш. — До свидания, сестренка Бланш. Я поняла, что ты хотела сказать. Совсем непохоже на воскресную проповедь в церкви Святого Патрика. Надеюсь, они не сняли меня на пленку, когда я свалилась.

Бланш улыбается.

— Если и сняли, я попрошу вырезать эти кадры.

Обе замолкают. Она думает: „Может, хоть теперь скажет, зачем вызвала меня сюда“.

— Элизабет, — говорит Бланш (не появилось ли что-то новое в ее голосе, что-то более мягкое, или ей просто чудится?), — помни, это их вера, их Христос. Так они восприняли его, они, простые люди. Так они восприняли его, и так он позволил им воспринять себя. Через любовь. И это не только в Африке. То же самое можно увидеть и в Бразилии, и на Филиппинах, и даже в России. Простым людям не нужны древние греки. Им не нужен мир чистых форм. Им не нужны мраморные статуи. Им нужен кто-то, кто страдает, как они. Как они и за них.

Христос, древние греки… Она ждала не этого, не это ей нужно в последнюю минуту перед расставанием, когда они прощаются, быть может, в последний раз. В Бланш есть какая-то безжалостность, какая-то непреклонность — почти как у самой смерти. Она получила урок. Сестры никогда не отпускают друг друга. В отличие от мужчин, которые слишком легко отпускают любого…

— Итак, ты победил, о бледный галилеянин, — говорит она, не пытаясь скрыть горечи в голосе. — Ты это хотела услышать от меня, Бланш?

— Примерно. Ты поставила не на того, дорогая. Если бы ты сделала ставку на другого грека, у тебя еще мог бы быть шанс. Например, Орфей вместо Аполлона. Экстаз, но не рационализм. Некто, меняющий форму, цвет, пытаясь приспособиться к тому, что его окружает. Кто-то, кто может умереть, а потом возродиться. Хамелеон. Феникс. Кто-то, кто привлекает женщин. Потому что женщины ближе к земле. Был нужен кто-то, кто ходит среди людей, кого они могут коснуться — положить руку на его тело, почувствовать его рану, ощутить запах его крови. Но ты этого не сделала — и проиграла. Ты поставила не на тех греков, Элизабет.

IX

Прошел месяц. Она дома, вернулась к нормальной жизни, вылазка в Африку позади. Из своей встречи с Бланш она еще ничего не извлекла, хотя воспоминание о том, как они расстались — словно чужие! — все еще мучает ее.

„Я хочу тебе кое-что рассказать, — пишет она. — О маме“.

Она пишет сама себе, то есть той, кто находится в комнате вместе с ней, когда она сидит там одна; однако она знает, что слова не придут, если она не будет думать об этом тексте как о письме к Бланш.