В Калифорнии морозов не бывает - Волчок Ирина

Я пошёл к её столу через весь этот длинный кабинет, и шёл так долго, что успел её рассмотреть. Она сидела в тёмно-бордовом кресле, нахохлившись, как птица под дождём. Перед ней на столе стоял телефонный аппарат, такого же тёмно-бордового цвета, как кожаные кресла. Её левая ладонь лежала на трубке телефона, наверное, она только что закончила говорить. Я подошёл, положил пакет с книгами ей на стол, сел в тёмно-бордовое кресло напротив неё и прежним легкомысленным тоном сказал:

— Помочь? Ну, не знаю, в твоих ли это силах.

Она смотрела на меня, не отрываясь, но явно думала о чём-то постороннем. То есть — о своём. Это я здесь был посторонним. Довольно долго молчала, я даже подумал, что она вообще забыла обо мне, но тут она сказала:

— А что надо? Гостиницу заказать? Или билет на поезд?

Под её тонкой желтоватой рукой с заметно выпуклыми венами зазвонил телефон. Она сразу сорвала трубку, я слышал, как кто-то по телефону громко говорил. Она сказала:

— Чуть попозже. Я жду звонка.

И сразу положила трубку, но руки с неё так и не сняла. И опять стала молча на меня смотреть. Я сказал:

— Мне ничего не надо. Я просто по пути заехал, потому что Марк просил передать книжки.

Она сказала:

— А… Спасибо. Значит, ничего не нужно?

Я медленно поднялся из тёмно-бордового кресла, слегка усмехнулся и сказал:

— Нет, ничего. Мне пора. До встречи.

И пошёл через весь этот длинный кабинет к двери. Опять шёл так долго, что успел подумать: она и здесь одета как-то неуместно. Не гармонирует с роскошным кабинетом. Совсем простые джинсы, заправленные в короткие широкие сапоги, толстый серый свитер, такой большой, будто с чужого плеча, и опять никакой причёски, будто нарочно растрёпанные волосы.

У самой двери я услышал, как снова зазвонил её телефон. Невольно оглянулся: она сорвала трубку, три секунды слушала, потом сказала:

— Люда, потом поговорим. Я жду звонка.

Я вышел в приёмную и закрыл за собой дверь. Я тогда подумал: пора закрыть за собой дверь навсегда. Мне было стыдно, будто я проситель, которому даже не отказали в просьбе, а просто не стали слушать.

Тут ко мне сунулась испуганная девица и тревожным шёпотом спросила:

— Ну, что там? Всё обошлось? Ей позвонили?

Я пожал плечами и ответил:

— Понятия не имею. Всё время кто-нибудь звонит, но она всем отвечает, что ждёт звонка. А что должно обойтись?

Испуганная девица явно удивилась, кажется, хотела промолчать и отойти от меня, но подумала и всё-таки сказала:

— У неё муж в больнице. Как раз сейчас там операция идёт. Сказали, что надежды мало.

Я растерялся и глупо спросил:

— Тогда почему она сидит на работе?

Испуганная девица, наверное, не посчитала мой вопрос глупым и ответила:

— Ей несколько минут назад об этом сообщили. Машину ждём. Наш дебил уехал в магазин на редакционной, и не известно, когда вернётся. И такси по вызову могут только через час прислать, у них, видите ли, нет свободных машин. Ребята пошли на улицу, может, кого-нибудь тормознут.

Я сказал:

— Так я же на машине. И совершенно свободен. Отвезу, куда будет нужно, и подожду, сколько потребуется, и привезу назад.

Я снова открыл дверь в её кабинет и с порога сказал:

— Собирайся, я на машине, поехали.

Она молча встала, открыла одну дверцу своего колоссального шкафа, вынула оттуда синюю куртку на белом меху, накинула её и пошла за мной. На ходу что-то сказала испуганной девице, а больше ничего не говорила. Только по дороге два раза показала, куда сворачивать, чтобы доехать быстрее.

И я всё время молчал. Помню, я тогда думал: какой муж? Я раньше ничего не слышал ни о каком муже. И Марк ничего такого не говорил. И она не говорила. И обручального кольца у неё не было. Да и вообще было странно даже представить, что у неё может быть муж. О её муже думать было неприятно. Я перестал об этом думать. Я стал думать о её синей куртке на белом меху. Она ещё давно, прошлой зимой, сказала, что это не её куртка, что ей подруга дала куртку поносить. А сама до сих пор в этой куртке ходит. Я всё думал: зачем она меня тогда обманула? Или просто так пошутила? Я спросил:

— А почему ты до сих пор в этой куртке?

Она ответила:

— Переодеться не успела. В командировке была, в самом дальнем районе. Только что вернулась. Вчера на поезд опоздала, пришлось сегодня утром самолётом. Час лёту, а дорога от аэропорта — почти два часа. Вот и не успела домой заехать.

Я хотел спросить, всегда ли она ездит в командировки по дальним районам в японской куртке, но передумал. Всё равно разговор не получался. Она, конечно, отвечала, но было видно, что думает о постороннем. То есть — о своём. Я тут посторонний.

Мы, наконец, подъехали к больнице, она молча вышла из машины и сразу пошла в приёмный покой. Я тоже вышел, закрыл машину и зачем-то пошёл за ней. В приёмном покое она разговаривала с сердитой толстой тёткой в белом халате. Потом эта тётка ушла и вскоре привела ещё одну, точно такую же. Обе тётки стали ей что-то наперебой рассказывать, быстро, но очень тихо, я ничего не слышал. Она слушала и молчала. Потом обе тётки в белых халатах ушли, а она села на деревянную скамейку, которая стояла в углу приёмного покоя. Я сел рядом и спросил:

— Ну, что они говорят?

Она ответила:

— Не знаю, я ничего не поняла. Придётся ждать.

Я спросил:

— Чего ждать?

Она задумалась, потом сказала:

— Понятия не имею.

Потом мы сидели молча и ждали почти два часа. На улице уже совсем стемнело, и в приёмном покое было совсем темно. Из какой-то двери вышла ещё одна тётка в белом халате, включила свет, увидела её и позвала с собой. Она сняла свою синюю куртку на белом меху, бросила на скамейку и скрылась вместе с тёткой в белом халате за какой-то дверью, а я остался сидеть на той скамейке в углу приёмного покоя. Помню, я тогда думал: пусть он умрёт. Мама всегда говорила, что нельзя такие вещи не только вслух говорить, но даже думать, потому что слова и мысли материальны, всё, что подумал, может сбыться. Особенно плохое. Но я сидел и думал: пусть он умрёт, этот её муж. Когда я о нём ничего не знал, его будто и не было. Вот пусть и никогда не будет.

Я целый час там сидел и всё время думал одно и то же.

Потом она вышла, за ней шёл теперь какой-то мужик в белом халате. Мужик был старый, усталый и сердитый. Она молчала, мужик тоже молчал. Я встал, подал ей куртку, она оделась и сказала мужику:

— Спокойного дежурства.

Мужик ответил:

— Да теперь чего ж… Теперь ничего, нормально.

Мы вышли на крыльцо, и я спросил:

— Ну, что сказали?