Билли Батгейт - Доктороу Эдгар Лоренс

И, разумеется, остановились мы тогда, когда этого захотелось ей; она бросила на меня взгляд, мелодично вздохнула, дескать, она сдается; мы резко свернули с дороги и запрыгали на кореньях, лавируя между деревьями; отъехав ровно настолько, чтобы нас не было видно из проезжающих мимо машин, мы остановились под высокими деревьями и сидели, молча глядя друг на друга в полном одиночестве; сквозь пятнистые кроны солнце то грело нас, то заливало ярким светом, легкая тень сменялась зеленоватым мраком.

Надо сказать, что Дрю в сексе шла окольными путями, сначала она целовала мои ребра и белую мальчишескую грудь, гладила бедра, ласкала мой анус, обсасывала мочки ушей и рот, и все это она делала так, словно ничего другого ей и не хотелось; она издавала короткие звуки от одобрения или удовольствия, будто комментируя свои действия; я слышал вздохи, бессловесные шепотки самой себе; она постепенно пожирала меня, съедала и выпивала, и совсем не для того, чтобы возбудить меня, какого мальчишку в такой ситуации требуется возбуждать? Я разбух с того самого момента, когда она остановила машину, и ждал, что она наконец обнаружит и эту часть моего тела, но она все медлила и медлила, и мне, в конце концов, стало нестерпимо больно; я думал, что сойду с ума, занервничал и только тут осознал ее достижимость, понял, что всем этим она лишь ждала, чтобы я сам открыл ее абсолютную готовность застыть и, для разнообразия, прислушаться ко мне. Это было по-девчоночьи, на удивление сдержанно и покорно, я не был искусен, я был просто самим собой, она заговорщицки хихикнула, испытывая удовольствие от собственного великодушия, не от возбуждения, а скорее от счастья принять в себя такого вот мальчишку; она обхватила меня ногами, и я, высунув ноги из открытой задней дверцы, раскачивал нас вверх и вниз на заднем сиденье, и, когда я кончил, она обняла меня так, что я вздохнуть не мог; она всхлипывала и целовала мое лицо, будто со мной случилось что-то ужасное, словно меня ранили, а она в порыве безнадежного сочувствия старалась поправить непоправимое.

Потом я шел за ней, совершенно голой, сквозь кустарник в такую неистовую зелень — которую она выбрала намеренно, а может, и случайно, потому что умела превосходно концентрировать мир вокруг себя, — что она навсегда запечатлелась в моей памяти, я шел за мелькающим белым телом, огибая деревья под переплетенными кронами, уклоняясь от хлещущих веток; вокруг щебетали невидимые птицы, напоминая мне о том, как поздно я их для себя нашел. Земля становилась все болотистей, а воздух все влажнее; я начал шлепать себя по голому телу в месте укусов; мне захотелось догнать ее, схватить и трахнуть еще раз; зачем она привела меня в это комариное царство? Но тут я наткнулся на нее, она сидела на корточках, пригоршнями черпала грязь и покрывала ею свое тело; мы стали обмазывать друг друга грязью, а потом пошли, как дети, в сгущающуюся темноту леса, как попавшие в ужасную беду сказочные дети, держась за руки, а беда наша и на самом деле была нешуточной, и вдруг мы оказались у тихого пруда, такой черной воды мне в жизни видеть не приходилось, и Дрю, конечно, вошла в него и меня за собой потащила, Боже, ну и вонища там стояла, было тепло и пенно, ноги мои тонули во влажном ковре прудовой травы, мне пришлось переставлять их, чтобы не завязнуть, а они вязли, она проплыла на спине несколько ярдов, а затем поползла на четвереньках; тело ее покрылось невидимой слизью, мое тоже, мы легли в эту жижу, и я вонзился в нее и, вдавливая ее белокурую головку в грязь, я накачивал на нее слизистую муть; мы лежали, колыхаясь в этой грязной жиже; я кончил, схватил ее так, чтобы она не могла и пошевелиться, и остался в ней, слыша ее громкое дыхание прямо в мое ухо; подняв голову, я заглянул в ее обеспокоенные зеленые, с паническими искорками глаза, потом снова набух прямо в ней, и она начала двигаться, на этот раз все продолжалось долго, на третий раз всегда получается долго; и я услышал ее первобытный голос, похожий на смертельный хрип, пронзительный бесполый лай; я снова и снова вонзался в нее, хрипы перешли в дрожащий отчаянный плач, и вдруг она так пронзительно вскрикнула, что я решил, будто сделал что-то не так, поэтому я слегка отстранился, чтобы взглянуть на нее; губы ее в судороге обнажили зубы, зеленые глаза затуманились, они потеряли всякий смысл, словно она обезумела, впала в детство и беспамятство, и на какое-то мгновение они вообще потеряли все человеческое, превратившись в глаза бездуховного существа.