Прага - Филлипс Артур

Второй кон

Чарлз строго посмотрел на Джона, видом своим показывая: «Тебе это не понравится, но я должен сказать правду», — и сказал:

— Когда это первое посткоммунистическое обалдение пройдет, венгры вдруг поймут, что демократии бывает слишком много. Они поймут, что рука на руле должна быть потверже, и сделают верный выбор: сильная Венгрия с настоящей идеологией национального единства. — Помолчав, Чарлз пристально посмотрел на Джона, на Скотта и закончил: — Как у них было в начале сороковых.

Марк:

— Как говаривал мой отец, свою боль нужно видеть в сравнении. Всегда найдется кто-то, кому еще хуже. В этом извечное утешение.

Эмили:

— Хороших людей в мире больше, чем плохих. Я правда в это верю.

Джону ясно, что Эмили твердо в это верит, и он понимает, что такая изначальная вера, редкая и удивительная, — именно то, чего нет у него, чего ему не хватает, дабы жить полной и насыщенной жизнью. Еще ему нравится, что принуждение солгать два раза подряд оказалось для Эмили слишком тяжким, и теперь она в страхе предчувствует, как ей придется до конца игры дважды солгать.

Скотт, не готовый играть на высшем уровне и обратившийся к чистым вероятностям.

— Пешт нравится мне больше, чем Буда.

Он живет и работает в холмах Буды, через реку от городских колец и перекрестий Пешта.

— Тупо, — роняет Габор. — Ниже достоинства игры. Ты лоханулся.

— Иди в жопу, жопа! — парирует учитель английского.

Джон (чья ром-кола тем временем прибыла и без всякой причины поставлена перед Марком такой же мрачной, но в остальном совершенно другой официанткой):

— Через пятнадцать лет мир будет говорить об удивительных американских художниках и мыслителях, что жили в Праге девяностых. Вот где сейчас настоящая жизнь, не здесь. — Джон тянется через стол за своим ромом и сталкивает стакан Габора Скотту на живот. Скотт вскакивает, хватает поспешно предложенную Эмили салфетку и — богатой натрием карпатской минеральной водой — смачивает коричневую травяную массу, расползающуюся в промежности его теннисных шортов.

— Не трите, а промакивайте, — советует Эмили с неподдельным участием.

Третий кон

— Должен признаться, — медля, говорит Габор, когда Скотт садится на место, — я на минуту приревновал, когда Эмили проявила к тебе такой интерес, Скотт. — Чарлз поднимает глаза на Эмили, потом отводит взгляд и, выплюнув воздух сквозь дрожащие губы, добавляет: — И к промакиванию твоих штанов, — как будто непристойная концовка должна отвлечь от неловкой правды, скрытой в его словах.

Джон не дышит, прибитый неожиданным ударом по жизненным планам, которые он строил последние полчаса. Принужденный понять, что за столом имеется неизвестная ему личная история, он в конце концов утешается тем, что Чарлз скорее всего (с вероятностью 75 процентов) врет. С другой стороны, Джон помнит, как, объясняя правила, Чарлз упомянул «одно из самых прекрасных свойств игры, игроки иногда и сами точно не знают, насколько правдивы их слова».

— А вы гнусная личность, а, Чарли? — Эмили грозит пальцем.

Чарлз смотрит в сторону, надеясь спрятать то, что показал, или показать то, что он якобы прятал, и подманивает к столу другую официантку; не успев заметить ловушку, та уже пишет заказы на пополнение еды и напитков.

— Бедная женщина, — говорит Чарлз, пока официантка извилистым путем понуро возвращается в кафе. — Ей ни за что не выжить при новой экономике. Тут всей стране нужен хороший пинок под зад.

— Нельзя говорить вне очереди, Чарлз.

— Нет, я знаю. Это просто мои мысли.

Марк кивает:

— Ручаюсь, когда это кафе открыли, тут никого не обслуживали с угрюмым видом. Теперь вы, Эм.

— О боже. Нам обязательно продолжать? Нормальные люди так время не проводят! Ладно, ладно, секунду. Я думаю, что могла бы остаться в Венгрии навсегда. Я даже не хочу возвращаться в Штаты.

Джон улыбнулся, представив, как эта самая американская девушка на свете успокаивается и оседает посреди европейской неподвижности, и ее венгерские дети вырастают первыми в истории страны надежными и веселыми не-курильщиками.

Скоттова реплика в третьем коне:

— Английский труднее венгерского.

И Джонова:

— Скотт у наших родителей любимчик.

Перед четвертым коном «Искренности» игроки всегда чувствуют одно — томительный озноб, странную неловкость, неподвластную сознанию, вдруг накатившую сонливость или головокружение. Внеигровой разговор разрастается, но по мере того, как все тратят немалые усилия, стараясь не забыть, чтó они уже говорили и что из этого похоже на правду, в нем все больше раздражения. Этим майским вечером, кажется, только Чарлз Габор, да может быть Эмили, не потеряли запал. Время подходит к шести, и все, кроме ярого нутрициониста Скотта, поглотили слишком много сахара, кофеина или алкоголя. Скотт откидывается на спинку кованого стула и смотрит в помягчевшее небо, просвечивающее сквозь нависшие ветки У Джона смутное разочарование и тяжесть в ногах, будто он шагнул на неподвижный эскалатор Марк опьянел от «уникума» — любимого венгерским народом крепкого травяного ликера — и, под действием алкоголя склонный к пьяной грусти, крутит завиток рыжих волос, уставившись на землисто-серое здание авиакасс, задумчиво выпятив губы и скорбно воздев бровь.