Умм, или Исида среди Неспасенных - Бэнкс Иэн

С трудом поднявшись на колени, я наконец поставила стакан на полку и положила руку деду на плечо. Он тяжело дышал, глядя на дальнюю стену.

– Не любишь, – бормотал он. – Ты меня не любишь…

– Дедушка, я не просто тебя люблю. Ты мне родной, ты столько для меня сделал, ты воспитал нас с Алланом, как собственных детей, но я люблю тебя вдвойне, потому что ты еще и Основатель нашей веры. Не могу представить, чтобы я полюбила кого-нибудь другого хоть наполовину так сильно, как тебя, хоть на одну четверть… – Я приблизила к нему лицо. – Прошу тебя, верь мне. В моей жизни ты всегда будешь на первом месте! Что бы ни случилось! Я люблю тебя… больше всего на свете!

Отвернувшись, он уткнулся в простыню.

– Нет, – ровно и приглушенно произнес он. – Не верю. Я слышал глас Божий и узнал от Них меру твоей любви. Прежде она была безграничной, но теперь… хотя ты, видимо, над этим не властна.

Это было выше моего понимания.

– Дедушка, для каждого из нас ты означаешь все. Ты наш свет, наш наставник, наш Блюститель! Мы без тебя никуда. Без тебя мы осиротеем, но твое вероучение, твое «Правописание», твой пример всегда будет вселять в нас надежду, даже в самые лихие времена. Я знаю, что никогда не смогу стать вровень с тобой, бесполезно даже пытаться, но, может быть, как Богоизбранница, как дочь твоего родного сына я смогу достойно нести хотя бы частицу твоего света, руководствуясь твоим учением, и в конце концов сумею подобающим образом возглавить наш Орден. Это мой…

Он повернулся ко мне; в желтом свете пламени слезящиеся глаза блестели неправдоподобным блеском.

– Хорошо сказано, Исида, но ты не знаешь жизни. Мы ограждали тебя от всех тягот, не требовали жертв, избавляли от мук и сомнений.

– Во имя веры я готова на все!

Он испытующе заглянул мне в глаза.

– Не думаю, – Он мотнул головой, – Говоришь ты красиво, но… не убедительно. Ты только думаешь, что у тебя есть вера.

– У меня на самом деле есть вера!

– Она еще не прошла испытаний, Исида. Моя вера прошла испытания, а твоя…

– Так испытай меня!

– Не могу, – сказал он. – Это может сделать только Бог, и Они это сделают, через меня, но я при этом рискую тебя потерять.

– Что? – вскричала я, обнимая деда. – Что Они тебе говорят?

Он опять отвернулся.

– Ты мне доверяешь?

– Клянусь жизнью. – Я сжала объятия. Его лицо обратилось ко мне:

– По-настоящему доверяешь?

– Безраздельно.

Мы встретились глазами.

– Айсис… – Мне показалось, он колеблется.

– Что? – Я погладила его плечи.

– Ты на меня надеешься?

– Да, я на тебя надеюсь.

– Не усомнишься?

– Не усомнюсь.

Он глубоко-глубоко вздохнул и медленно, с трудом приподнялся над периной. Я помогла ему встать; он кивком поблагодарил. Теперь у него перед глазами оказалась полка, на которой между двух ароматических свечей стояла бутылка виски, а рядом в массивных курильницах тлели палочки благовоний. От этих запахов у меня помутнело в голове. Шагнув вперед, дед задул пару свечек, оставив одну гореть сбоку от бутылки. Потом он начал двигаться вдоль стены, задувая свечи одну за другой; в спальне стало темнее. Я озадаченно наблюдала за ним. У дальней стены, под наглухо зашторенными окнами, осталось всего две свечи. У двери в ванную он остановился, спиной ко мне.

– Нам нужно разоблачиться, – сказал он.

– Разоблачиться? – не поняла я.

– Разоблачиться, – подтвердил он и, нагнувшись, задул очередную свечку.

Я проглотила застрявший в горле ком. Мне было трудно соображать. Что еще от меня требовалось? Я же сказала, что верую, сказала, что доверяю. До меня не доходило, что могло быть у деда на уме, что ему повелел Господь, однако я знала: это нечто благое, священное, но определенно – к стыду своему, я подумала и об этом – это никак не могло быть то, что способен заподозрить испорченный ум, ибо это запрещено «Правописанием».

– Да, хорошо, – сказала я, снимая куртку и опуская ее к ногам.

Мои пальцы нащупали пуговицы на блузе. Дед набрал полные легкие воздуха и задул еще один ряд свечей, не глядя в мою сторону, а я тем временем снимала блузу и расстегивала кожаные брюки. Погасла еще одна пара свечей. Теперь во всей огромной комнате их осталось гореть не более скромной дюжины: где прежде был мягкий свет, остались сумерки; где прежде были сумерки, остался мрак. У меня пересохло во рту; стянув брюки, я положила их рядом с курткой и блузой. Дед, так и не повернувшийся ко мне лицом, застыл перед кипой подушек. Скрестив руки, он опустил их ниже пояса и чуть качнулся, когда кряхтя стаскивал через голову свое одеяние. Под ним не оказалось ничего. Я сняла носки и осталась в одних трусах. Сзади дедушкино тело выглядело большим и тучным, но, вопреки моим ожиданиям, не жирным и не рыхлым. Торс, конечно, не сужался к талии, как у молодых, а, наоборот, раздавался вширь, зато крупные, бычьи ягодицы оставались плоскими – мало кто из мужчин в таком возрасте может этим похвалиться.