Крысобой. Мемуары срочной службы - Терехов Александр Михайлович

— Правду. Да… Наверное.

— Ну, сказать правильную речь, — подхватил милиционер, а прапорщик фыркнул:

— Где ж вы видали неправильные речи?

Губин несвободно рассмеялся, вскочил, прошелся, ничуть не выйдя из-за стены, образованной сейфами, и цапнул Баранова за плечи.

— С чего ты взял, что я не пошутил? Может, мне важно глянуть, как себя поведешь?!

Баранов бросился на выход, дернул дверь, Витя хохотал.

— Открой! Сволочь!

— Ся-адь! — весело восклицал Губин. — Пошутил. Он, правда, не приедет. Просто… Смешная вещь. Но я как надо не расскажу. Есть смешные вещи, очень смешные, но их не расскажешь. Сейчас сижу и думаю: объявлю им… Так не поверят! Как доказать? Газету? Газету и здесь напечатают. Подумают, что испытываю. — Витя серьезно спросил: — Видите, как смешно? Плюнул — ну и хрен с ним, завтра не приедет — сами убедятся. А потом понял: нет, не поверят. Подумают, на самом-то деле приехал, а мне для чего-то надо изобразить, что — нет. Я не могу ничего. Одно осталось. У нас уже есть удачный опыт. Поверьте на слово — не приедет.

Баранов отпустил дверь, нашел задом ближайший стул и смежил веки.

— Попросил кинуть нам хотя б министра культуры. Но он в Германии. Как только передумали ехать — я не могу никому дозвониться. Так что? — Витя покраснел и закричал, злобно взглядывая на Баранова: — Что такое?!

Еще раньше я услышал за дверьми возню — женский голос, не удержали — невеста ворвалась, нетвердо, как на высоких каблуках, пошла к Вите, протягивая руку к его лбу.

— Что ты придумал? — На свету огромная, неуклюжая. — На улицах одни солдаты… Меня хватали за руки. Я что, я уже не могу видеть тебя? Мне страшно!

— Кто пустил?! — надсаживался за спину ей Витя. — Уберите это, это! Отставить. — Отстранялся от ее руки. — Вон! Я — маршал республики!

Услышав сапоги, она проворно села, обняла его колени, жалась к ним головой, Витя откинулся и встряхивал ногами, будто вцепилась собака, и колотил рукой по столу, как от боли, ее оторвали, Баранов заломил вырвавшуюся руку, выволокли, за дверью страшно выкрикнула его имя, громыхнули двери — тишь.

— Извините. Нет понимания. Они еще не знают, какое… Продолжайте.

Баранов докусал ноготь на большом пальце — сломал и признался:

— Никому не говорить, радио глушить. Но вообще страшно. Хочешь обижайся на меня, хочешь уволь, но я, раз такое дело, всех бы наших отпустил. Теперь-то зачем? Надо быть рядком. И дальше думать.

— И Трофимыча! — подхватил Свиридов, все на него взглянули удивленно. — Я даже рад. Что-то такое должно было вылезть под конец. Раз мы вышли на битву — нас будут искушать до конца. Обязательно в конце привидится: все пропало, И наша святость — последним подвигом превзойти. Я принимаю ответственность на себя. Помилование: всех задержанных отпускаем с этого света. Второе, самое важное. Вы не знаете, как с народом, — подмигнул Свиридов. — А я знаю русского человека! Настроение народу нужно переломить, и все забудут.

— Каким образом?

— Собрать всех, на площади молебен и объявить: ближайший вторник — день введения счастья.

— А что во вторник? — растерялся Баранов.

— Первое, до вторника еще есть время. — Свиридов обвел всех взором. — Второе, во вторник — введем счастье. Ведь, если не врать, — лукаво прошептал, — ведь это именно и было в замысле, чего ж нам этого стыдиться?

— Благодарю, — крякнул Витя и выразительно взглянул на Баранова. — Свиридов, убирайся в лечебный отпуск. На десять суток на раскопки. Отлучишься — уволю без пенсии. — И рявкнул: — А ну пошел на хрен отсюда!

Свиридов пообещал от дверей:

— Короче, на коленях будете просить!

Той же ночью мы выехали на раскопки.

Нам дали грузовик. Заодно он вез археологам хлеб и воду. Мы сели в кузов придерживать молочные бидоны с водой. Пришлось ждать, в город вводили людей, мы возвышались надо всеми, смотрели в черные окна того берега, под нами вели людей быстрым, рабочим шагом, мужчины и женщины врозь, несли бумажные цветы и картинки на палках, словно дворницкие лопаты, воспитательницы гнали детей.

В хороших шубах и полушубках, рослый и молодой народ расходился в согласии с числами, начертанными мелом на стенах, и особый человек затирал мокрой тряпкой число.

Долго тянулись народные хоры и плясуны в русских нарядах с длинными рукавами, женщины в унизанных жемчугом круглых шапочках, мужчины в картузах несли балалайки, ложки, дудки, пересмеивались, женщины, сцепившись рядами, напевали на ходу.