Путь Кассандры, или Приключения с макаронами - Вознесенская Юлия Николаевна

– Нет уж, не ставьте, пожалуйста, никого между мной и бабушкой, даже вашего Бога! Бабушка – это моя святыня, говоря вашим языком. И если говорить о чудесах, в которые я в общем не верю, возвращение в мою жизнь бабушки – единственное чудо, которое со мной случилось. А теперь давайте поедем дальше, в машине становится все холоднее.

– Едем. И спасибо вам за исповедь.

– ?

– Исповедью мы называем искренний рассказ о себе, о состоянии своей души. Правда, настоящая исповедь всегда связана с покаянием…

– Но это уже высший пилотаж! Я так высоко не летаю, – засмеялась я. – Поехали, мать Евдокия!

Мы нее ехали и ехали, кружа по горным дорогам и объезжая каменные завалы. Через несколько часов мать Евдокия сказала:

– Теперь уже близко. Скоро мы увидим возле дороги живое дерево. Там мы оставим машины и пойдем пешком.

– Уау! Еще и пешком! А откуда тут взяться живому дереву?

До сих пор мы не видели даже травинки. По-моему, вся растительность здесь выжжена этим ледяным холодом, ведь мы, наверно, на страшной высоте находимся.

– Именно так. Но дуб, о котором я говорю, каким-то образом выжил. Вот он скоро появится, и вы сами убедитесь. От дуба идти уже недалеко, всего только обойти по тропинке высокую скалу и пройти ущельем в долину, а там и живет наша общинка.

Вскоре мы увидели возле дороги небольшое корявое деревцо, серое и голое.

– Это здесь, – сказала мать Евдокия. – Можете парковаться.

– А вы говорили, что дерево живое…

– Живое, живое! Посмотрите вон туда – видите зеленую ветку? О, даже желуди на ней есть!

– Угу. Три штуки, – я в самом деле увидела среди мертвых ветвей ветку с мелкими узорчатыми листьями пыльно-зеленого циста. – В бабушкином лесу совсем не такие дубы. Они во много раз выше, и листья у них почти с мою ладонь.

– Это каменный дуб, особая горная порода.

Мать Евдокия долго возилась в салопе джипа, что-то укладывая и свой и мой рюкзаки, потом вынесла их и сказала:

– Это мы понесем с собой, а за макаронами мужчины придут потом. Ну вот, теперь можно идти. С Богом!

Ее походный рюкзак был вдвое больше моего и на вид неподъемен, но я не стала настаивать на справедливом распределении груза: было так холодно, что не хотелось спорить. Оставив джип и мобишку под дубом, надев шубы и повязав сверху бабушкины оренбургские платки, мы вскинули на спины рюкзаки и двинулись в путь. По узкой, едва различимой тропке мы обогнули скалу, возле которой рос дуб, и оказались в узком и мрачном ущелье, все дно которого занимало сухое русло горной реки. По этому руслу нам и пришлось топать почти до темноты. Мать Евдокия шла впереди, согнувшись вдвое под тяжестью своего рюкзака, но я за нею едва поспевала, спотыкаясь и скользя на обледенелых валунах. В конце концов ущелье вывело нас в долину, где мы увидели маленькую, явно обитаемую, деревеньку из нескольких приземистых каменных домов и церковки, тоже каменной. Окошки церкви светились, а над крышами домов пушистыми витыми столбиками поднимались уютные серебряные дымки. Дошли!

Мать Евдокия – конечно же! – сразу повела меня в церковь. Мы открыли небольшую, но тяжелую дверь, изнутри завешенную одеялом, и вошли в полутемное помещение, освещенное только светом нескольких свечей. Я огляделась. Людей было немного – человек двадцать. Некоторые пели на возвышении справа, остальные стояли лицом к деревянной стене-перегородке, не доходившей до потолка, со множеством икон и какими-то игрушечными воротцами посередине. Они стояли молча и неподвижно, одновременно крестясь и кланяясь, когда пение сменялось монотонными восклицаниями человека в долгополой черной одежде. Дети постарше стояли вместе со взрослыми, а самые маленькие сидел и на деревянной скамье под стеной. Я не увидела ни одного человека в зеленом пластиковом костюме: женщины были в длинных юбках и в больших платках, мужчины – в брюках, в допотопных, не пластиковых, сапогах, и неуклюжих куртках. Дети одеты были в разноцветные теплые костюмчики, которые в старину назывались «лыжными», у девочек па головах были платочки, у мальчишек – вязаные шапочки. Я углядела свободное место на одной из скамеек и села рядом с детьми, а мать Евдокия прошла к хору и тоже стала петь. Однако и выносливы же эти монашки!

Ноги и спина гудели, служба оказалась скучной и непонятной, а в церкви было холодно, поэтому я запахнула поуютней бабушкину шубу, сунула руки в рукава и задремала. Очнулась я, когда мать Евдокия тронула меня за плечо: