Свидетели Времени - Тодд Чарлз

С коротким восклицанием Ратлидж встал и отошел к окну. Улицы были темными, последние огни погасли, набережная была пуста, за исключением трусившего по своим делам кота.

— Простите меня, — начала Мэй Трент, напуганная его реакцией, но потом по своей привычке надменно вздернула подбородок. — Нет, я не прошу прощения. Я намеренно причинила вам боль. Я хотела, чтобы вы поняли, как ваши вопросы ранят меня.

— Сдаюсь, — произнес Ратлидж.

Она не стала пить с ним чай в гостиной. Поднялась наверх, не оглядываясь.

Но по ее спине и плечам было ясно, что она плачет.

Понимая, что не сможет уснуть, Ратлидж отправился на набережную посмотреть на звезды. Ветер донес до него запах табачного дыма, и, обернувшись, он увидел доктора Стивенсона, направлявшегося в его сторону.

— Рад встрече, — сказал доктор неискренне. — Меня вызывали на срочные роды, и теперь я не скоро приду в себя. Роды были трудными, но мать и сын живы и здоровы. А вы что бродите?

Интересно, что подумает доктор, если ему сказать, что только что он изводил вопросами двух женщин, которые посчитали его мучителем? Ратлидж не стал этого выяснять, ответил просто:

— Наверное, меня притягивают болота.

Стивенсон недоверчиво хмыкнул.

— Какие новости об Уолше?

— Инспектор Блевинс выясняет, не встречались ли Уолш и отец Джеймс во Франции во время войны.

— Не думаю. Но даже если это так, какая разница?

— Блевинс сказал, что отец Джеймс написал из Франции письмо своей сестре, Джудит. И там упомянул об одной сказке, которую она любила слушать в детстве. О Джеке Великане. Но она умерла, а письмо не сохранилось.

Доктор вдруг зашелся смехом, похожим на кудахтанье.

— Не могу понять вас полицейских. Как вы сказали — Джек Великан?

— Но мы проверяем каждую деталь…

Доктор оборвал бесцеремонно:

— Вы просто глупцы, вот вы кто! Это был не Джек, а Жак. И он был очень высок, но худой как жердь и был похож скорее на бобовый стручок, но не на великана. Отец Джеймс рассказывал мне о нем, думал, что мне будет интересен его опыт. Жак Ламье, так его звали, французский канадец. Он приехал во Францию оказывать первую помощь и остался на войне. Мы все еще переписываемся. Он живет в Квебеке, и у него там репутация лучшего хирурга, особенно по ампутациям, почти все его пациенты выживают.

И, продолжая посмеиваться, Стивенсон пошел прочь. Не оглядываясь, бросил через плечо:

— Скажите Блевинсу, что я могу ему принести письма от Ламье, датированные этим месяцем. Трудно с такого расстояния вышибить кому-то мозги, а?

Ратлидж уже несколько часов лежал без сна, глядя, как по лепному потолку бегут тени. Облака неслись по небу, то скрывая, то открывая месяц.

Хэмиш все говорил о войне, о тех, кто был с ними, вспоминал, как они жили в окопах, ожидая своей очереди умереть. Многие читали книги, играли в карты, разговаривали, перечитывали письма из дома, занимались чем могли, только чтобы не думать о том моменте, когда их снова бросят в атаку. Никто не говорил о мертвых из-за суеверного страха, что его имя станет очередным в длинном списке пропавших, раненых и убитых. Шансы уцелеть были малы. Удача, везение, опыт иногда помогали. Но все равно гибли и бывалые. Война пожирала людей, как чудовище, голодное и жаждущее крови и плоти.

Все, кто сражался и выжил, вспоминали потом свой собственный страх. Воспоминания развертывались медленно, как лента, картина за картиной. Был также страх оказаться трусом, стать причиной гибели друга. Ратлидж своей безрассудной храбростью старался победить страх, но этого было недостаточно, потому что он не мог спасти всех своих солдат. Он вытаскивал из-под огня на себе тех, кому не повезло, хотя они кричали, чтобы он бросил их, что им невыносимо больно, он держал их на руках, пока они умирали, и не переставал про себя молиться, благодаря Бога, что остался цел. А потом лежал в темноте без сна, терзаясь угрызениями совести и вины за то, что остался жить. Такой же страх владел Мэй Трент? Что она позволила старой женщине, которая была на ее попечении, умереть? Что, поддавшись панике, спасая себя, не заметила протянутой руки, а должна была…

Вина разъедает душу, когда ничего уже нельзя вернуть. И Мэй Трент будет защищать себя и свое беспамятство, которое должно остаться навсегда. Или она боялась той правды, которая могла появиться? Но было ли это достаточной причиной для убийства, когда отец Джеймс пытался заставить ее вспомнить? Он повернулся к ней спиной, глядя в окно, ничего не подозревая. А она достала платок, под предлогом вытереть слезы, и ей нетрудно было заставить замолчать этот проникавший в душу голос. Голос, причинявший страдание, как голос сирен, по словам доктора Стивенсона. У отца Джеймса был необыкновенно проникновенный голос, в нужный момент он мог его использовать как орудие.