Последний самурай - Воронин Андрей

Судя по всему, передавали дневной выпуск новостей, и речь опять шла о том, что случилось одиннадцатого сентября в Америке. На экране снова были сенсационные кадры — самолеты, по очереди врезающиеся в сверкающие зеркальным стеклом башни небоскребов ВТЦ. Рю не без удовольствия досмотрел это увлекательное кино до конца и выключил телевизор.

Конечно, радоваться чужой беде, да еще такой огромной, было недостойно, однако… Рю хорошо понимал, что безумно далек от совершенства, и вовсе не претендовал на то, чтобы служить примером для подражания. Он, Рю Тахиро, был тем, кем он был, и он ненавидел американцев всеми фибрами своей души. И дело тут было не только в его сестре, которую жестоко избил и изнасиловал солдат с американской военной базы на Окинаве. Рю вырос неподалеку от этой базы и насмотрелся на янки досыта — и на солдат, и на офицеров, и на туристов, частенько навещавших остров. Туристы были даже хуже солдат — тучные, рыхлые, белые, как непропеченное тесто, громкоголосые, безвкусно одетые, тупые и самодовольные, раз и навсегда уверовавшие в свое превосходство над всем остальным миром и ни на минуту не сомневающиеся в том, что любой из туземцев в лепешку расшибется, если ему показать засаленный доллар.

Он стиснул зубы, зажмурил глаза и вдруг словно наяву увидел ту ненастную ночь и ярко освещенное здание бара, в котором проводили свободное от службы время американские морские пехотинцы. Он просидел в кустах возле этого бара целый месяц — каждый вечер, каждую ночь до самого закрытия, изнывая от неутолимой жажды мщения. Раньше ему всегда казалось, что никакой жажды мщения на самом деле не существует, что это просто красивое сочетание слов, придуманное журналистами. Рю Тахиро занимал свой наблюдательный пост в придорожном кустарнике, стараясь пореже вспоминать о сестре, которая весь месяц молча просидела на циновках в самой дальней комнате дома, не смея показаться людям на глаза. Весь этот месяц она разговаривала только с изображением «Ивовой Каннон» на старинном какэмоно, что висело в нише; и весь месяц, думая о ней, Рю Тахиро сходил с ума от жалости и страха: он боялся, что сестра покончит с собой.

В ту ненастную ночь он наконец дождался. Обидчик, рослый светловолосый солдат, слегка покачиваясь, вышел из бара, нетвердыми шагами спустился по ступенькам и, завернув за угол, принялся мочиться, дымя зажатой в углу рта сигаретой, что-то напевая себе под нос и время от времени звучно срыгивая. Под его рубашкой цвета хаки перекатывались выпуклые бугры мышц, и такие же, только меньшего размера, бугры ходили на его скулах. У него были мощные руки, треугольная спина, выбритые виски, густой ежик волос на макушке и вечно прищуренные серо-стальные глаза. За месяц Рю запомнил облик своего врага до мельчайшей черточки, от цвета загорелого лица до узора на подошве его ботинок. Это был образ эталонного американского героя, словно целиком сошедший с голливудского боевика, и, подкрадываясь к этому киногерою со спины с зажатым в руке острым обломком камня, Рю испытал чувство, близкой к религиозному экстазу. Мучившая его жажда достигла наивысшей точки; в этот момент он чувствовал себя способным зубами рвать дымящееся мясо врага и, захлебываясь, пить его горячую кровь.

Он подошел к солдату сзади — тихо, совсем неслышно, медленно занес камень над головой, на мгновение замер, прислушиваясь к себе, и что было сил опустил свое оружие на стриженый мускулистый затылок. Он услышал, как хрустнул проломленный череп, и ощутил теплые брызги. Не издав ни звука, солдат повалился вперед и с глухим стуком ударился лбом о доски, которыми была обшита стена бара. Сигарета выпала из безвольно распустившихся губ и, дымясь, откатилась в сторону. Ударившись о стену, тело упало на бок, попав в полосу света с автомобильной стоянки. Рю наклонился и нанес еще один удар камнем — в висок, сминая в лепешку ненавистное лицо. Занеся камень для третьего удара, он содрогнулся от отвращения, когда заметил, что, мертвец продолжает дело, начатое еще при жизни: по светлой ткани брюк расплывалось обширное мокрое пятно. Камень выпал из разом ослабевших рук; жажда была утолена, но вместо удовлетворения Рю испытал лишь холодное безразличие ко всему на свете, в том числе и к собственной судьбе. Он еще нашел в себе силы отвезти тело подальше в море и утопить, но это было сделано чисто механически — просто потому, что он заранее принял такое решение.

Сестра закричала, увидев его на пороге, с головы до ног забрызганного чужой кровью: он даже не подозревал, что так сильно испачкался. Она и мать плакали не переставая все время, пока помогали ему умыться и переодеться в чистое. Они уговаривали его бежать или сдаться полиции, ежеминутно противореча самим себе. Он оставался безучастным, лишь краешком сознания отметив, что владевшее его сестрой оцепенение исчезло без следа. Видимо, где-то в глубине ее души все это время жила та же неутолимая жажда, которая толкнула его на убийство. Теперь эта жажда прошла, и сестра могла жить дальше, понемногу забывая о своем несчастье. Это было хорошо.