Перед заморозками - Манкелль Хеннинг

Он нахмурился, сначала непонимающе, потом нетерпеливо. Вытащил пачку бумаг и начал их быстро просматривать.

— Ни слова про аборты.

— Там все про нее?

— Разумеется, нет. Описание человеческой жизни, как бы на первый взгляд незначительна и неинтересна она ни была, потребует куда больше бумаги, чем может поместиться в этой папке. Жизнь Харриет Болсон, по всем данным, была далеко не самой загадочной и интересной. Но делала ли она аборты или нет — из бумаг, присланных мне Кларком Ричардсоном, понять невозможно.

— А Биргитта Медберг?

— Не знаю. Но это, думаю, легко узнать. Взять да позвонить ее противной дочке. Впрочем, может быть, детям про такие дела не рассказывают? Мона, насколько мне известно, никогда никаких абортов не делала. Может быть, ты что-нибудь знаешь?

— Нет.

— Не знаешь или не делала?

— Мама не делала абортов. Я бы знала.

— Я ничего не понимаю. Не понимаю, почему это так важно.

Линда задумалась. Конечно, она может ошибаться, но она почему-то была твердо убеждена, что права.

— Можно попытаться навести справки, делали они аборты или нет?

— Я наведу все необходимые справки, как только ты объяснишь, почему это так важно.

Линда почувствовала, как в ней словно что-то оборвалось. Она ударила обоими кулаками по столу и зарыдала. Она терпеть не могла плакать на глазах у отца. Да и не только у него — у кого бы то ни было. Единственным человеком, перед кем она не стеснялась плакать, был дед.

— Я, конечно, попрошу их все выяснить, — сказал он и встал. — Но, когда я вернусь, ты должна объяснить, почему все это настолько важно, что мне пришлось перенести совещание. Здесь речь идет об убитых людях. Это не упражнения в школе полиции.

Линда схватила стоявшую на столе стеклянное блюдо и запустила в отца. Он не успел увернуться — блюдо угодило ему в лоб и рассекло бровь. По лбу тут же заструилась кровь и начала капать на папку с надписью «Харриет Болсон».

— Я не хотела.

Он схватил бумажную салфетку и прижал ко лбу.

— Я перестаю себя контролировать, когда ты меня унижаешь.

Он вышел из комнаты. Линда подобрала осколки. Ее била дрожь. Она знала, что он вне себя от гнева. Не только она, но и он не выносил унижений. Но она не раскаивалась.

Через пятнадцать минут он вернулся. Лоб заклеен пластырем, на щеке — засохшая кровь. Линда приготовилась к худшему, но он молча сел на свой стул.

— Как ты? — спросила она.

Он пропустил мимо ушей ее вопрос.

— Анн-Бритт Хёглунд звонила Ванье Йорнер, дочери Биргитты Медберг. Та совершенно озверела, услыхав вопрос, начала грозить, что обратится в прессу и расскажет, что мы никуда не годные полицейские и занимаемся чем угодно, только не своей работой. Но Анн-Бритт как-то удалось ее утихомирить и выжать из нее, что она на девяносто девять и девять десятых процента уверена, что Биргитта Медберг никогда в жизни абортов не делала.

— Я так и думала, — пробормотала Линда. — А другая? Из Талсы?

— Анн-Бритт дозванивается в Штаты. Мы никак не можем сообразить, сколько у них там сейчас времени. Но чтобы сэкономить время, она звонит, а не шлет факсы.

Он прикоснулся к повязке.

— Теперь твоя очередь.

Линда говорила медленно — во-первых, потому, что голос ее плохо слушался, а во-вторых, чтобы ничего не пропустить.

— Пять женщин. Три из них мертвы, одна пропала, еще одна тоже пропадала, но вернулась. Я вдруг поняла связь. Мы почти уверены, что Биргитту Медберг убили потому, что она по ошибке забрела куда не надо. То есть она стоит как бы особняком. Сильви Расмуссен убита. Из бумаг, присланных из Копенгагена, ясно, что она сделала несколько абортов. Предположим, что нам скажут, что Харриет Болсон тоже делала аборты. Один или несколько. И наконец четвертая — Зебра. Всего пару дней назад она рассказывала мне, что в пятнадцать лет сделала аборт. Я почти уверена, что это то, что объединяет всех этих женщин.

Она замолчала и налила себе воды. Отец, глядя в стену, барабанил пальцами по столу.

— Пока не понимаю.

— Я не закончила. Зебра рассказывала про свой аборт не только мне. Анна Вестин слышала все то же, что и я. Ее реакция была для меня полной неожиданностью. И для Зебры тоже. Она просто рассвирепела. Сказала, что это смертный грех. Она знать не желает таких женщин. И ушла. А теперь, когда Анна поняла, что Зебра пропала, она рыдала, тряслась, вцепилась мне в руку так, что я думала, рука оторвется. Но у меня такое ощущение, что она боится не за Зебру, а за себя.