Последняя женская глупость - Арсеньева Елена

– Когда? – неизвестно почему насторожился Бергер, хотя, конечно, не могло быть ничего особенного в том, что любовник приехал к Римме в ее дачный дом. Надо же им было где-то встречаться! – Давно?

– Нет, недавно, – покачала головой Александра Васильевна. – Как раз в тот день, когда… когда мы со Славиком Риммочку нашли. Убитую.

Как теперь принято выражаться, о-па!

– О-па… – протянул Бергер. – В тот самый день? Вы уверены? А когда? Утром, днем, вечером?

– Уверена, уверена, – истово закивала Александра Васильевна. – Вот именно что днем. Но ближе к вечеру. Ровно без двадцать пять, – проговорила она на нижегородский манер, сильно «якая».

– Откуда вы так точно знаете? Посмотрели на часы? – Бергер даже растерялся.

– Ага, посмотрела. У меня как раз будильник остановился, я его накручивала и в окошко поглядела. А он бежит от Римминого дома через двор как ошпаренный. Я еще, помню, подумала, не с Григорием ли Александровичем он поругался? Хотя нет, «БМВ» возле дома уже не было… – неторопливо размышляла вслух Калинникова, как вдруг тихо ахнула, схватилась ладонями за щеки: – Матушка родимая! А не он ли… не этот ли… Риммочку-то и застрелил?!

«Смерть предположительно наступила между пятнадцатью и девятнадцатью часами», – вспомнил Бергер заключение эксперта. А «без двадцать пять» – это и есть между пятнадцатью и девятнадцатью…

Бергер непроизвольно шагнул к столу, схватил знакомую страницу в россыпи красных капелек:

«Этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце, а как он смотрит на измученную любовью женщину!..»

Да неужели вот так все и было?!

Она шла по мостику через овраг, разделявший набережную Федоровского на две части, и улыбалась, глядя на клубившуюся внизу осеннюю сумятицу. Отчего-то даже сумерки не уняли буйного разноцветья листвы: там, под мостом, в полумгле, все краски чудились еще ярче, словно внизу полыхал диковинный костер. Римма на минуточку склонилась над перилами, и, как всегда, когда смотрела с высоты, мелькнуло мгновенное желание с этой высоты сорваться. Броситься в осенний, последний костер, сгореть в нем…

Выпрямилась, подавляя головокружение и блаженную улыбку, пляшущую на губах. Встречный прохожий посмотрел с некоторой опаской: уж не спятила ли дамочка?

Ты прав, родимый, есть маленько!

Налетел ветер, ударил в спину, подхватил и понес. Римма перебежала мостик, не чуя земли под ногами, но ветер был тут почти ни при чем. Или при чем? Или это он, осенний ветер, напоенный последними теплыми дуновениями, разлохматил ее волосы, нагнал на ее лицо странную улыбку, сделал глаза мечтательными, а мысли – хмельными?

– Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом, – вдруг пропела она негромко. – Это снова, это снова бабье лето, бабье лето!

Вообще-то конец октября на дворе. Бабье лето было в сентябре. А она что поет?

– Что им нужно, этим листьям, ничего мне не понятно… Я ловлю, как эти листья, наши даты, наши даты. Я забыл, когда был дома, спутал ночи и рассветы. Ах, это омут, ах, это омут, – бабье лето, бабье лето!

Странно. Эту песню пели, когда Римма еще в институте училась. Давно. С тех пор ни разу не вспоминался ее ошалело-счастливый мотив и слова. Почему же вдруг сейчас?..

Захотелось оглянуться и проверить, смотрит ли Никита ей вслед, но машина осталась слишком далеко, не разглядеть. Да какая разница? Смотрит не смотрит, любит не любит… Хорошенький мальчик, однако что ей до него? Вроде бы ничего, кроме чисто человеческого интереса, сочувствия к «собрату по разуму», попавшему в нелегкое, опасное положение, ничего, кроме естественного желания помочь. Чистейшей воды альтруизм!

А вот интересно, сделалась бы ты такой же альтруисткой, если бы в лесу в твою «Ауди» подсела какая-нибудь женщина, без разницы, старая или молодая, какой-нибудь мужчина, тоже без разницы, старый или молодой, – словом, кто-то другой, а не этот темноглазый парень, которого ты практически не знаешь, но от одного взгляда, от одного слова которого твоя голова кружится так, словно ты залпом выпила бокал хорошего шампанского в смеси с мартини? Ох уж эта смесь…

Забавные бывают на свете совпадения! На той вечеринке в «Барбарисе» она, конечно, обратила внимание на красивого художника из ТЮЗа, подумала, что такие глаза не часто встретишь – правда что как звезды, – а эти чуточку нависшие, похожие на крылья голубя веки придавали им странное, томительное выражение. Ну а потом, когда эти глаза начали с равно обещающим выражением сверкать во все стороны, Римма поняла, что видит перед собой очередного юного Казанову. Даже от себя она скрывала совершенно неконтролируемое ощущение ревности, которое вдруг овладело ею, и странной, необъяснимой потери, когда пришло время уходить. На прощание оглянулась. Вокруг Никиты по-прежнему вился целый рой дам и девиц, словно он был медом намазан, честное слово! Его обалденные глаза все так же неутомимо и ласково сверкали, чудилось, во всех направлениях сразу.

Римма начала собираться, но пришлось посидеть в холле и подождать гардеробщика, который куда-то запропастился. В углу работал видеомагнитофон, и Римма с изумлением обнаружила, что на экране мелькают знакомые лица хозяев «Барбариса» и… Никиты. Наверное, здесь нарочно крутили пленки, которые писали во время ремонта этого старого, заброшенного здания, преображения его в модерновый клуб, во время оформления. Римма смотрела, смотрела… Потом вдруг просто протянула руку и вытащила кассету из магнитофона. И тотчас в ужасе огляделась: что же она делает, клептоманка несчастная?! Сейчас ее за ушко да на солнышко!..

Но холл был по-прежнему пуст. Впрочем, стоило Римме сунуть кассету в сумку, как из туалета появился важный гардеробщик, по привычке всех русских мужиков проверяя ширинку уже в дверях. И неразоблаченная клептоманка удачно смылась домой, ругательски ругая себя за глупость: ну что было бы, если бы она попалась?

Словно в наказание, пришлось долго ждать маршрутку, Римма озябла и промокла, поскольку начался дождь, а зонтик она не взяла. Наконец добралась до дому, надеясь найти успокоение в родных стенах, которые просто обязаны помогать, об этом даже пословица сложена. Однако нашла на автоответчике сердитое послание от Григория, который, оказывается, вернулся из Москвы сегодняшним вечером, на сутки раньше, чем намеревался, и сразу с вокзала хотел приехать к Римме, но ее не было, поэтому он отправился домой. «Ладно, увидимся завтра в издательстве!»

Ждать до завтра не хотелось; Римма решила попытать удачу и позвонила домой Григорию. Однако удача в этот вечер во всем подражала Никите Дымову и благосклонно улыбалась кому-то другому. Трубку снял не Григорий, а Марина, его жена, и настроение у Риммы вовсе испортилось. С Мариной она, понятно, говорить не стала, бросила трубку, с горя набухала себе полный бокал «Кампари» с апельсиновым соком, причем перевес был настолько на стороне «Кампари», что Римма уснула, едва коснувшись головой подушки. И приснилось ей то, что называют эротическим сном… только почему-то видела себя Римма не в объятиях Григория, как следовало быть, а с этим юным Казановой из ТЮЗа. И сон этот оказался такой безумный, грешный, страстный и живой, что, когда Римма проснулась, у нее ноги сводило от судорог, точно не во сне, а наяву она обвивала этими ногами бедра своего нечаянного любовника, плечи ломило, будто их наяву сжимали чьи-то руки, и губы припухли, словно нацелованные, и по телу разливалась блаженная истома, как будто не во сне, а наяву она испытывала снова и снова самое острое в жизни наслаждение, глядя в эти сияющие от счастья, исполненные любви глаза.

Римма подошла к окну, открыла пошире форточку и стояла под ней, пока не озябла. Но дрожь, которая пронизывала ее тело, не имела никакого отношения к ознобу… Нет, конечно, она была разумная, очень ироничная женщина, она умела посмеяться над собой, что и не замедлила сделать, но подчинить своей воле нечаянные, шальные мысли, и замирание сердца, и невнятную тоску, в этом сердце поселившуюся, она не могла. Время шло, впечатление безумного сна, казалось, должно было остыть, однако никак не остывало.

Римма не искала встреч с Никитой, их пути не пересекались даже случайно, на светских и полусветских тусовках, куда изредка выводил ее Григорий. Но, чудилось, она видела его перед собой постоянно. Никому и никогда она не призналась бы в этом, однако даже в моменты близости с Григорием перед ней иногда вспыхивали эти глаза, которые смотрели на нее с такой любовью, с такой нежностью, что у нее горло перехватывало судорогой и блаженство становилось вовсе уж непереносимым. А уж стоило вообразить это себе днем, как она совершенно не могла работать и сидела, часами сидела без дела за своим столом, незряче глядя в рукопись очередного детектива либо дамского романа, которую надо было срочно прочесть, а она не читала, не могла читать – снова и снова оживляла постыдные воспоминания, и ей казалось: самые лучшие книги про самую пылкую любовь меркнут перед ее любовью.