Страшная сказка - Арсеньева Елена

– У кого есть тринитротолуол? Или хотя бы валидол? Там женщине плохо!

После вопроса насчет тринитротолуола еще две пассажирки принялись хвататься за сердце и обморочно заводить глаза, но среди одурманенных стуком колес и тряской пассажиров нашелся-таки разумный человек и сообразил:

– Что ж ты болобочешь, дура? Тебе небось нитроглицерин нужен?!

– Да-да! – радостно заорала Надежда, хватая его за руку. – У вас есть нитроглицерин? Вы доктор?

– Какой я доктор, я ворон, а не доктор, – непонятно и даже дико, на взгляд Надежды, ответил мужчина, однако вынул из кармана ковбойки стеклянную трубочку с таблетками и отсыпал Надежде на ладонь три штучки. – Дай под язык одну, ну а если не поможет…

Надежда заломила руки и бухнулась на колени в проходе между сиденьями, глядя на мужика огромными, незрячими от слез, зелеными глазищами:

– Пойдемте со мной, бога ради! Я не знаю, что делать, я боюсь!

…И она впервые узнала, впервые увидела, какое разрушительное действие на мужские, даже самые ожесточенные и закоренелые в одиночестве сердца могут производить ее полные слез глаза…

Нет, конечно, тогда она ни о чем таком не думала, честно – не думала, только немножко удивилась, отчего это «доктор-ворон» вдруг покраснел, словно невинная девица, отчего угрюмое лицо его вдруг приняло несчастное, растерянное выражение, отчего он безропотно ринулся вслед за ней в соседний вагон и там, массируя чуть живой старухе то виски, то руки (мероприятия совершенно в пользу бедных, однако они все же принесли пользу!), то и дело взглядывал исподлобья на Надежду с выражением какой-то отчаянной, почти собачьей преданности и печали.

Причина печали вскоре появилась в дверях вагона и грозно набычилась, глядя на «доктора-ворона», который как раз помогал больной прилечь, пристраивал у нее под головой Надеждину куртку, сложенную подушкой, и тоскливо косился на напрягшиеся от волнения и холода Надеждины соски.

– Ты что, тут прописался? – грозным, не предвещающим ничего доброго голосом спросила причина печали, заклинив проход своими самое малое шестью пудами, и «доктор-ворон», бросив на Надежду последний, уже совершенно безнадежный взгляд, удалился вслед за этой неохватной особой, на прощание пробормотав старухе, которая в это мгновение как раз очнулась, открыла глаза и стала непонимающе озираться вокруг:

– Хорошая у вас внучка…

На глазах у старухи появились слезы. Она слабыми пальцами поймала руку Надежды, притянула к губам и вдруг поцеловала.

И все, это было последней каплей, переполнившей чашу переживаний нынешнего дня – может быть, самого тяжелого дня в жизни Анфисы Ососко… тьфу, Надьки, Надюшки, Надежды Гуляевой. Она рухнула на колени, уткнулась в подол старухина платья, кое-где перепачканного землей и травой (потом узнала, что Глебовна ездила в деревню помогать сестре окучивать картошку и собирать на ней колорадского жука, а переодеться у сестры было не во что, потому что, в противоположность высокой массивной Вере Глебовне, ее старшая сестрица Анна Глебовна уродилась крошечной и сухонькой, словно мышка, а с годами высохла еще пуще), и принялась рыдать так, что Глебовна отчаянно перепугалась и теперь уже она совала Надежде тринитро… то есть этот, как его, нитроглицерин, и предлагала ей прилечь, и подкладывала под голову сложенную подушечкой куртку, прикрывала ей плечи своим стареньким плащиком… Надежда еще долго рыдала, между всхлипываниями выталкивая какие-то обрывки рассказов о своей жизни, потому что Глебовна спрашивала, кто она и откуда, вот она и бормотала об умершей матери, о чокнутом отце, о подружке-разлучнице, которая увела у нее парня и даже уехала к нему во Владимир, так что ей, Надежде Гуляевой, белый свет стал немил и она подалась куда глаза глядят, искать счастья…

Эта история, насквозь шитая белыми нитками, произвела на Глебовну столь же сокрушительное впечатление, как заплаканные зеленые глаза – на того «доктора-ворона». После Надежда узнала, что Вера когда-то точно так же, с помутившейся от ревности головой, сбежала из родной деревни в тот самый день, когда ее жених играл свадьбу с ее самой лучшей, самой близкой, самой задушевной подружкой. Потом она прижилась в городе, вышла замуж, ждала ребенка, но потеряла его, когда в неурочный час воротилась домой и застала в супружеской постели мужа – со своей самой лучшей, самой близкой, самой задушевной подругой… После выкидыша она больше уже не могла иметь детей, да и от кого? Только выгнав неверного мужа, Вера Глебовна поняла, что была закоренелой однолюбкой. Но гордость не позволила вернуть его, а главное, он и сам не больно-то мечтал о возвращении. Так и вековала одна-одинешенька, без детей и внуков, без задушевных подружек, которых с тех пор она просто-напросто не заводила. Поддерживала ровные, добрые отношения с соседками, с товарками по работе (всю жизнь Глебовна прослужила бухгалтером в домоуправлении, там и квартиру получила, оттуда и на пенсию пошла) – но не более того. Жила если и не счастливо, то внешне вполне довольная судьбой. Что произошло, какая молния вдруг ударила ее по темечку, внушив, что нельзя дольше жить в полном, беспросветном, неизбывном одиночестве, – неведомо. То же самое чувство и в ту же минуту испытала Надежда.

Ну, с ней-то как раз все понятно: как-никак денек у нее выдался… дай бог никогда такого больше не переживать! Да и настолько она не избалована была лаской и вниманием, настолько исстрадалась по этим чувствам, настолько боялась обрушившегося на нее одиночества, своей затерянности в огромном незнакомом мире, что кинулась к Глебовне, словно заблудившееся дитя к няньке. Потом, когда Надежда начала тщательно выкорчевывать из себя самые последние остатки Анфиски и взялась за чтение классики (в той, «прошлой» жизни, в отличие от подлинной Надьки Гуляевой, ее за книжку никакими плетками было не загнать!) и прочла «Отверженных», она обнаружила, что Жан Вальжан и Козетта обрели друг друга точно так же, как они с Глебовной. Встретились одинокие души, причем души родственные, – и дали друг другу, сколько могли, тепла, участия – и счастья. Потому что подлинно счастлива, по-настоящему счастлива Надежда была только в этот год жизни у Глебовны, которая и пожить-то у себя пригласила, а потом прописала на своей жилплощади, и одела-обула, и кормила до тех пор, пока Надя не нашла работу и не поступила на вечерние курсы экономистов… А еще Глебовна помогла ей получить новый паспорт, уже с собственной фотографией, взамен «утерянного». Надежда все-таки не рискнула до такой степени испытывать судьбу, чтобы козырять чужим документом. Собственно, Глебовна сама натолкнула ее на мысль получить новый паспорт, рассказав о своих наилучших отношениях с паспортисткой в домоуправлении и со всеми бабами в паспортном столе районного отделения милиции… Между прочим, там же работала Алла Симагина, жена участкового милиционера, который был прикормлен Алимом, потом по наследству перешел к Надежде – и однажды январским вечером позвонил ей, чтобы сообщить: надвигаются неприятности с той стороны, откуда их и следовало ждать. И теперь звонит, чтобы предупредить о том же самом…

– Ну ладно, Николай Николаевич, – сказал Родион и спрыгнул с подоконника. – В самом деле – засиделся я тут у тебя. Даже ноги затекли. – И он пару раз пружинисто присел, якобы разминая затекшие конечности. – Пожалуй, в самом деле пойду, не буду мешать.

Он покосился на Ольгу Еремееву и поймал ее взгляд – словно крик о помощи. Но она тут же отвела глаза.

Гордячка. Какая гордячка! Погибнет, а звука не издаст. Ну ладно…

А Коляша откровенно обрадовался, что приятель уходит. Ух, как сверкнули желтоватые глазенки! То косился на Родиона с откровенной опаской, а тут засиял с прежней дружеской приятностью. Вот только в чем дело: можно ли так беззастенчиво и откровенно использовать друзей, если ты дорожишь их уважением к себе? Или Колька совсем спятил? Или ему уже до лампочки не только доброе отношение тех людей, которых он прессингует тут, в своем кабинете, но и старинного друга? Опять же – ну ладно…

Родион снял с вешалки куртку, проделав при этом неприметный пасс с ее карманом. Кивнул Мыльникову, кивнул Ольге Михайловне: до свидания, дескать, гражданка, желаю успехов на ниве борьбы с правосудием, – и шагнул к двери. Как он и ожидал, Коляша не двинулся его проводить. Не терпелось остаться со своей жертвой наедине, да и опасался, что Родион успеет задать какой-нибудь неприятный вопросик. Все-таки не дурак он был, Коля Мыльников, видел, что друг недоволен. Ладно, думает небось, все это мы с Родиком обкашляем потом по телефончику, утрясем, утопчем, уладим. Думай, Коля: думать – полезно…

Родион вышел за дверь, протопал нарочно громко к лестнице, но притормозил у двери с табличкой, возвещающей, что здесь находится кабинет начальника отдела по борьбе с этой самой пресловутой экономической преступностью Васильева М.И. Дверь была заперта – выходной; к тому же Родиону было доподлинно известно, что товарищ начальник находится на больничном.