Рецепт Екатерины Медичи - Арсеньева Елена

— Конечно, понимаю. Но ты и впрямь уверен, что Торнберг ничего не знает?

— Да я совершенно уверен! Вот тебе святой истинный крест! — крестится Ники.

— А Пауль? — не унимается Марика. — Он человек надежный?

— Совершенно надежный.

— А он видел Торнберга и дядю Георгия?

— Мы вместе навещали Пауля в больнице, — сообщает Ники.

Марика смотрит на него и молчит. Ее брат всегда держал себя по отношению к ней так, будто это он ее, а вовсе не она его старше на целых два года. Но сейчас Марике кажется, словно между ними не два года, а десять лет разницы. Причем старше, понятно, она. Ники — просто большой ребенок! Ну кем же еще надо быть, чтобы привести случайных людей на встречу с подпольным связным?! Или Марика все усложняет? В конце концов, в эти тайные игры она — и то невольно, по прихоти судьбы — играет всего лишь какую-то неделю, а Ники вступил во французское Re?sistance еще в сороковом году, как только движение возникло. И все же понятия о конспирации у него нет. С точки зрения Марики, конспирация — это тайна, секрет, молчание. Прежде всего — молчание! А оба ее братца — что родной, что двоюродный — чрезмерно болтливы. Конечно, они не хотят ее обижать своей скрытностью, но какое значение имеют глупые девичьи обиды в подобных делах?!

Ники явно чувствует себя неуютно под ее неподвижным взглядом. Вообще он настолько изумлен тем, что Марика впервые в жизни взяла тон старшей сестры, что в голосе его невольно появляются виноватые интонации:

— Ну да, мы вместе навещали Пауля в больнице. Если бы не Торнберг, Пауль вообще там умер бы, я тебе точно говорю. Потому что, когда я его туда привез, в клинику в эту, там даже камфоры не было. А у него от резкого обезвоживания организма давление упало ниже всякого предела. Сердце отказывало…

— Погоди, мать Мария говорила, ты помогаешь с лекарствами «Православному делу», — вспоминает Марика. — Разве ты не мог что-то достать для Пауля?

— Помогаю я им в основном перевязочными материалами да аспирином. Ну, иногда удается раздобыть кое-какие обезболивающие, — объясняет Ники. — Но штука в том, что достаю я эти лекарства в той самой клинике, куда привез Пауля! Других каналов у меня не имеется. А тут все сошлось очень неудачно: в клинике ничего нет, Пауля лечить нечем. Я был страшно обеспокоен, дядя Георгий и Торнберг это заметили. Я сказал, что мой близкий друг в больнице, в очень тяжелом состоянии. Торнберг привел в действие какие-то свои связи… У него везде какие-то связи, знаешь, как у членов масонского ордена, — усмехается Ники. — Именно он и достал сначала камфору, а потом и лекарства, которые позволили Паулю избежать операции. Он сам привез медикаменты в клинику и осмотрел Пауля. Он ведь еще и врач, этот Торнберг…

— А дядя Георгий?

— Он тоже был там. Кстати, знаешь что? — Ники нерешительно смотрит на сестру. — Торнберг явно решил, что Пауль — просто мой приятель и больше ничего. Ну, немец, ну, приехал из рейха по служебным делам… Он его увидел и забыл, что называется. А дядя Георгий, мне кажется, догадался, что Пауль связан с антифашистами. И отнесся к этому очень неодобрительно. У него лицо просто-таки перекосилось при виде Пауля! Понятно, он беспокоится за меня, но я уже вполне взрослый…

— О да! — едко говорит Марика. — Ты уже большой мальчик, это правда! А дядя Георгий тебе что-нибудь говорил, намекал, еще как-то выражал свое неодобрение?

— Нет. Ничего не говорил. Он только начал обращаться со мной весьма холодно. И спросил, знаком ли Алекс с «этим молодым человеком», как он назвал Пауля. Я сказал, что, конечно, нет, и даже перекрестился.

— Ты что, с ума сошел? — ахает Марика. — Зачем же еще и креститься, если врешь?

— А где я врал? — обижается Ники. — Алекс только имя знает — Пауль, а его самого он и в жизни не видел. Паулю в районе лагеря никак нельзя появляться, это было бы подозрительно. Они с Алексом держат связь через Михеля, двоюродного брата Пауля, который работает в лагере и близлежащих деревнях мусорщиком. Ездит на грузовичке с надписью на борту. Видела, наверное?

Марика кивает. Конечно, она видела. Значит, там, на лесной опушке, к Алексу подъехал связной…

— А почему дядя Георгий назвал Пауля «этот молодой человек»? — снова спрашивает она.

— Потому что Пауль и в самом деле молод — он примерно мой ровесник.

— Еще один глупый мальчишка! — вырывается у Марики.

— Полегче, — тихо говорит Ники. — Меня ты можешь называть, как тебе заблагорассудится, но насчет Пауля — полегче! Когда этому мальчишке было шестнадцать лет, штурмовики прогнали его сквозь строй: били плетьми. Девяносто ударов! Удивительно, как он не умер тогда. Могу представить, как выглядит его тело, наверное, до сих пор один сплошной шрам. Он всегда застегнут до горла, носит рубашки только с длинными рукавами и не любит о том эпизоде вспоминать. Говорит только: хорошо, что не били по лицу.

— А что, он внешне красив?

— Ну, можно сказать и так, — задумчиво кивает Ники. — Он смуглый, итальянского или испанского типа. На немца совсем не похож! У него густые, вьющиеся черные волосы, большие томные глаза, красивый рот. Он очень нравится девушкам.

Марика пренебрежительно пожимает плечами. Ей вообще не по вкусу брюнеты. Итальянцы, испанцы, евреи — какая разница? Ей нравятся высокие блондины. Шатен среднего роста по имени Бальдр фон Сакс — исключение.

— А Паулю известно, что дядя Георгий и Торнберг знают о существовании шляпки?

— Конечно. Так же, как и мадам Роз, и Вики были об этом осведомлены. Но никого, заметь, это не заставило обеспокоиться, потому что о шляпке немало посторонних людей знало. Но ведь о шляпке, а не о лентах! Ну что, ты успокоилась? Больше не будешь меня донимать? Постараешься утихомирить Алекса, когда вернешься?

— Постараюсь, — кивает Марика.

В самом деле, вроде бы можно не волноваться. Случайная встреча Торнберга с Ники, с Паулем, с ней самой… Жизнь состоит из случайностей, несчастных и счастливых. В конце концов, она ведь тоже совершенно случайно подняла там, в развалинах, глаза и увидела в руке мертвого Вернера загадочный листок…

И вдруг ее словно обжигает: да ведь она и думать забыла про шифровку Торнберга! А между тем она — в Париже! В том самом городе, который обозначен на шифровке девизом «Fluctuat nec mergitur» — «Зыблема, но непотопляема». А в Париже, если догадки Алекса были правильны, обитает какой-то таинственный шаман… Или не обитает никто, никакого шамана нет, а предположения Алекса всего-навсего игры ума, сущая чепуха, так же как и имя Меркурий, которое почему-то не дает ей покоя…

В это время мысли ее прерываются возвращением за столик Вики и Бальдра, пресытившихся фокстротом. Пианист принимается играть чарльстон, и у Марики сами собой начинают дрожать ноги.

Она бросает взгляд на Бальдра, и тот мгновенно понимает. Вскакивает, предлагает ей руку:

— Дорогая?

Марику не надо приглашать дважды. Музыка набирает темп! Марика начинает танцевать, даже не отойдя от столика, и таким образом, разбрасывая в стороны ноги так быстро, что за их мельканием невозможно уследить, продвигается вслед за Бальдром к центру зала. У Бальдра совершенно счастливое, мальчишески-беззаботное лицо. Через минуту рядом оказываются Ники и неутомимая Вики, а прихрамывающий князь Оболенский и нагруженный подносами, снующий туда-сюда граф-официант Сирил поглядывают на них с завистью. Так и продолжается вечер.

Народу в «Монте-Карло» становится все больше, появляются и гитлеровские офицеры в форме. Некоторые узнают Бальдра — почтительно поглядывают на него и первыми отдают ему честь. Все танцуют, едят, пьют, Сирил сбивается с ног, угрюмый Оболенский рано уходит, взяв с Ники и Бальдра обещание проводить его жену. Марика танцует то с Бальдром, то со своим братом, беззаботная Вики Оболенская то болтает, то хохочет, заражая смехом всех, то подпевает каким-то подвыпившим абверовцам, заставившим тапера играть популярную песенку о неграх, которым надоело жить в Африке:

Даже отправившись под ручку с Марикой «попудрить носики», Вики не перестает болтать — на сей раз о том, как ей трудно было приспособиться к «новому порядку», воцарившемуся после окончания dro?le de guerre:

— Когда немцы вошли в Париж, я два дня из дому выйти не осмеливалась! Но куда деваться, пришлось. И все же меня била дрожь: это немыслимо, немыслимо, немцы около Сакре-Кер, на Елисейских Полях, около памятника Анри IV… А через несколько дней я решила просто не обращать на них внимания. Ну вот нет их, и все, я их не вижу! И помогло, знаете. В самом деле, не застрелиться же оттого, что по улицам шляются эти «les Fridolins».

— Фридолины? — смеется Марика. — Кто ж такие?