Рецепт Екатерины Медичи - Арсеньева Елена

— Спасибо, Гундель! — восклицает она по старой памяти и чуть не вприпрыжку бежит в кабинет начальника.

Фон Трот стоит у окна и смотрит на старый, запущенный парк, окружающий здание министерства. Великолепный парк! Старые липы чуть подернуты золотом увядания. А в октябре, когда все листья пожелтеют, здесь будет просто волшебно красиво!

— Фрейлейн Ширер доложила, что вы вчера искали меня, фрейлейн Вяземски, — говорит он, не отводя глаз от окна. — Вы, наверное, хотели поговорить о судьбе Лот… фрейлейн Керстен? Вы уже знаете, что с ней… что с ними случилось?

У Марики глаза моментально наполняются слезами, и когда она кивает, слезы скатываются по щекам. Говорить она не может — горло перехватило. Удивленный молчанием, фон Трот оглядывается, видит ее несчастное лицо и угрюмо кивает:

— Да. Да… И я ничего не мог сделать для них. Была надежда, но… Погиб один человек, и Лотта потеряла веру в возможность удачи. У нее просто не хватило сил, а может быть, она не захотела жить, потеряв его. А ее мать… вы понимаете. Мне бесконечно жаль…

«Того человека звали Вернер Фест?» — хочет спросить Марика, чтобы потом решиться — и заговорить о Пауле Шаттене, однако не успевает — фон Трот продолжает:

— Лотта Керстен была на редкость милой девушкой. А ее чудесная улыбка… Помню, у меня здесь был один мой друг. Мы вышли из кабинета, а в это время мимо нас пролетели вы и фрейлейн Керстен. Вот именно не прошли, а пролетели! Вы так хохотали над чем-то, что даже не заметили нас. «Какое счастье быть таким беззаботным! — сказал мой друг, а потом спросил: — Кто эти веселые девушки?» Я назвал ваши имена… Что с вами, Марика? — встревоженно спрашивает фон Трот, от волнения даже назвав ее по имени. — Вы вдруг побледнели. Вам дурно? Присядьте-ка!

Побледнела? Мало сказать! Да Марика чуть не упала в обморок, услышав его слова! Тем более что параллельно с его голосом в ее голове отдалось эхо совсем другого голоса — насмешливого, даже ехидного:

«Мне кажется, вы очень легкомысленная особа. Я это сразу понял, когда увидел вас впервые. Вы шли по коридору АА под ручку с какой-то пухленькой блондинкой и так громко хохотали, что даже не заметили шефа, который стоял у дверей своего кабинета и посматривал на вас. Я спросил, кто эти веселые девушки. «Фрейлейн Лотта Керстен и фрейлейн Марика Вяземски из фотоархива», — ответил он. «Как Вяземски? — удивился я. — Это ведь славянская фамилия? Надеюсь, барышня не из остарбайтеров?» — «Вы шутите, Хорстер!» — усмехнулся ваш шеф… Кстати, Хорстер — это я…»

Матушка Пресвятая Богородица… Так вот о чем рассказывал ей в бомбоубежище Хорстер! С чего Марика только взяла, что он говорил со Шталером?! Шефом Хорстер назвал Адама фон Трота… Ну и правильно, он ведь тоже шеф Марики! Господи Иисусе!

— Ох, герр фон Трот, — Марика невольно хватает его за руку, — скажите, этот человек, о котором вы рассказываете, его зовут Рудгер Вольфганг Хорстер, не так ли?

— Да, — отвечает фон Трот с какой-то странной полуулыбкой. — Именно так.

Удивительно, что он не спрашивает, откуда Марика знает этого самого Рудгера Вольфганга Хорстера. А впрочем, что же тут удивительного? Наверное, Хорстер рассказал об их встрече в бомбоубежище. Стоп… а не от Хорстера ли узнал фон Трот о смерти Вернера Феста?! Но если так… если так…

Марика не успевает додумать, что же из этого следует, и порывисто спрашивает:

— Герр фон Трот, вы давно знаете герра Хорстера? Это ваш близкий друг? Вы доверяете ему?

Довольно неожиданный вопрос задает подчиненная своему начальнику! Впрочем, тот и бровью не ведет.

— Он мой самый близкий и самый лучший друг, — отвечает фон Трот. — Я доверяю ему, как самому себе, и даже больше, чем самому себе. Ибо моя душа часто бывает подвержена сомнениям, а Рудгер чужд их. Этот человек — алмаз самой чистой воды и самой высшей пробы. Жизнь испытывала его на прочность так, как не испытывала никого другого. Его убеждения закалялись, как дамасская сталь! Несколько лет назад он… он был подвергнут жестокой экзекуции. Его приговорили к девяноста ударам плетьми — трижды прогнали сквозь строй. Вы представляете, что это такое, Марика?! Если бы он упал, его затоптали бы насмерть. Он не упал, прошел эти три круга ада, а потом — гордец, невыносимый гордец! — повернул обратно, на четвертый круг. Чтобы унизить палачей силой своего духа… Он остался жив только чудом, но тело его до сих пор хранит следы той экзекуции. Как видите, этим человеком есть за что восхищаться, его есть за что любить.

Марика неподвижно смотрит на него. Рассказ фон Трота об экзекуции ей что-то напоминает… Ну да! Ники говорил о Пауле — он-де перенес страшное избиение, его прогнали сквозь строй вместе с товарищами. Не был ли одним из них Хорстер? Значит, они с Паулем — товарищи? И при этом Пауль был близким другом покойного Вернера… А Хорстер тоже был другом Вернера, да-да, именно другом. Как могла Марика забыть то неистовое отчаяние, которое звучало в его голосе там, в развалинах: «Он убил Вернера!» Да ведь с таким отчаянием можно говорить только о гибели близкого человека, лучшего друга. Пожалуй, Торнберг ошибался, когда уверял, будто Вернер работал против Хорстера. Судя по всему, они были заодно.

Торнберг ошибался? Или лгал сознательно?

Он мог. Он все может…

— Герр фон Трот, — решительно спрашивает Марика, — скажите, вам известно такое имя — профессор Торнберг?

— Разумеется, — кивает фон Трот. — Я не единожды слышал о Теофиле Торнберге. А почему вы спрашиваете?

— Я… я просто случайно познакомилась с ним и… и никак не пойму, что он за человек, — довольно неуклюже выворачивается Марика, удивляясь, что фон Трот тратит столько времени на пустые разговоры с ней. Хотя вообще-то разговоры не столь уж пустые, во-первых, а во-вторых, такое впечатление, они интересуют его не меньше, чем Марику.

— Вы правы, — кивает фон Трот. — Торнберга и в самом деле трудно понять. Это человек, в котором низменное и возвышенное перемешаны так, что концов не найдешь. Кто-то считает его дьяволом во плоти, кто-то — архангелом, ниспосланным на землю для борьбы с силами зла… Впрочем, о Хорстере можно сказать то же самое, — неожиданно добавляет он. — Смотря с какой колокольни смотреть.

— Торнберг увлекается оккультными науками? — робко спрашивает Марика.

— Увлекается? — со смешком повторяет Торнберг. — Сказать о Торнберге, что он увлекается оккультными науками, все равно что сказать о вашем друге Бальдре фон Саксе, что он увлекается вождением самолетов!

Надо надеяться, фон Трот не замечает судорогу, которая прошла по лицу Марики при упоминании о Бальдре… И тут на пороге его кабинета очень не вовремя появляется Гундель Ширер:

— Герр фон Трот, вы просили напомнить о том, что на десять часов назначено совещание у герра министра Геббельса. Сейчас половина десятого, вам пора выезжать.

— Прошу простить, фрейлейн Вяземски, — говорит с сокрушенным видом фон Трот. — Прошу меня простить, но я вынужден прервать наш разговор.

Он начинает собирать какие-то бумаги, Гундель Ширер сверлит Марику негодующим взглядом, и той ничего не остается, как повернуться и уйти. В ту самую минуту, когда разговор принял такой важный, такой интересный поворот! Вдобавок она не успела спросить фон Трота о Пауле Шаттене…

Марика возвращается в отдел, к великому удовлетворению фрау Церлих, садится за свой стол и принимается за работу. Однако мысли ее далеки от каталогов, и услужливой Аделаиде Венцлов приходится то и дело исправлять ее ошибки. Странные это ошибки… Вместо фамилии фотографа Бумберг почему-то появляется фамилия Торнберг. Вместо названия «Хрустальная ночь»[39] — «Варфоломеевская ночь»… Такие ошибки могут о-очень далеко завести человека, если станут кое-кому известны! Однако Аделаида Венцлов — добрая девушка, несмотря на свою несколько мужеподобную внешность. Она видит, что фрейлейн Вяземски немного не в себе, и безропотно исправляет все ее ошибки. И если фрау Церлих и удивляется количеству перечеркнутых строк в карточках, которые ей предстоит перепечатать, то предпочитает помалкивать об этом. Она здесь всего лишь машинистка!

А Марика продолжает допускать новые и новые ошибки и все думает, думает…

Она и сама давно поняла, что Торнберг — очень сложный человек. Пожалуй, даже страшный. Если профессор узнает, что Бальдр владеет тайной, которую он тщетно ищет во тьме времен, то пойдет на все, чтобы этой тайной завладеть. Да, люди науки могут быть иной раз страшнее самых жестоких палачей! И те и другие не ведают жалости, когда речь идет о такой малости, как человеческая жизнь. Но палачи — это, как правило, исполнители чужой воли. А ученые навязывают свою волю, волю своего разума, подчиняют все человеческие чувства той идее, которая владеет их сознанием. Конечно, Бальдр не глупец какой-нибудь, он не откроет Торнбергу, что ему открылось во время того страшного эксперимента… А впрочем, всякое может быть. Бальдр хотел понять истинные причины действий Торнберга. Вдруг он предложит профессору торг: откровенность за откровенность? Пожалуй, Торнберг не тот человек, с которым можно играть в какие-то игры, которому можно предъявлять какие-то ультиматумы. Лучше забыть, вычеркнуть из памяти все, что происходило в Париже…