Ледяной сфинкс - Вербинина Валерия

– Мы проехали особняк Гагариных, – проговорил молодой человек, по-прежнему глядя в окно.

Сенатор махнул рукой.

– Я просто хотел тебя увезти. Мне не нравятся эти люди. И мне не нравится этот дом.

Александр усмехнулся. Значит, вместо того чтобы мирно пить чай с родственниками Амалии под фамильными портретами, он будет скучать у себя на Офицерской. Спасибо, крестный, удружил!

– Льва завтра хоронят, – продолжал граф. – Надеюсь, ты придешь на отпевание. Оно состоится в той церкви, которая…

– Я знаю, – мрачно кивнул Александр, – мне Серж уже сказал. Да, конечно, я буду.

Сенатор шевельнулся, переложил трость из одной руки в другую.

– В городе неспокойно, а в тебя вчера стреляли… – В голосе крестного прозвучали непривычные для него умоляющие нотки. – Может быть, ты пока переберешься ко мне? Поверь, мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Если даже не принимать в расчет, что жизнь под боком у сенатора сильно ограничила бы его свободу действий, все равно – находиться в том же доме, где умирал Лев, видеть те же вещи, которые видел он перед смертью… Александр содрогнулся и сказал:

– Благодарю вас за заботу, но я никого не боюсь.

– Я должен понимать твои слова как «нет»? – проворчал Андрей Петрович. – Но ты можешь хотя бы пообещать мне, что больше не будешь ходить на Невский?

– Не могу, – спокойно ответил Александр. – Невский проспект слишком велик и является главной улицей нашей столицы.

Молодой человек отлично понимал, что крестный имел в виду вовсе не улицу, однако не собирался уступать давлению. И граф, казалось, предпочел смириться.

– Хорошо, – вздохнул он, – будем надеяться, ты знаешь, что делаешь.

Александр собирался через день-другой заглянуть к Амалии, справиться о ее самочувствии, но получилось так, что его закружил водоворот обстоятельств, который не оставил времени для того, чтобы наведаться в дом с атлантами на Невском. Сначала хоронили Льва Строганова, потом наведался следователь, который сообщил ему о том, что он уже знал, – об убийстве матери Николая Петрова и служанки, и пришлось отвечать на множество вопросов, а при этом следить, как бы ненароком не выдать себя и не возбудить ненужных подозрений. Еще Александра вызывали к генералу Багратионову – уточнить кое-какие детали события 1 марта, а заодно спросили у него, не имеет ли он каких-либо сведений о часовом Зимнего дворца Тимофее Звякине, который бесследно исчез.

– Мы полагаем, – добавил Багратионов, – что он был заодно с террористами и поставлял им разные сведения. Скажите, вы не замечали в его поведении ничего подозрительного?

Но Александр ничего такого не смог припомнить, даром что хорошо знал Звякина (то есть, конечно, думал, что знал) и не забыл, что именно этот часовой стоял на посту в тот день, когда он во второй раз встретился во дворце с Амалией. Тем не менее Багратионов вызвал его еще раз – для проверки каких-то малозначительных обстоятельств. А потом состоялась церемония переноса тела убитого императора в Петропавловскую крепость, и Александр счел своим долгом в ней участвовать. От церемонии у него осталось крайне гнетущее впечатление, потому что поставили охранять мосты казаков с пиками, опасаясь нового покушения. Казалось немыслимым, что даже похороны царя не могут обойтись без усиленной охраны.

В крепости он впервые увидел престарелого графа Головкина, которому перевалило за сто лет и который, наверное, последним из живущих мог похвастаться, что мальчиком видел саму Екатерину. Крошечный согбенный граф, с головой даже не седой, а покрытой чем-то вроде белого пуха, стоял, опираясь на руку правнука, и его маленькие глазки без ресниц так и шныряли, не упуская ни малейшей детали.

– Распустили народец… – бормотал он себе под нос. – Попробовали бы при покойном государе Николае Павловиче бомбами кидаться… Распустили! Никакого порядка не стало! Эх…

Граф вздыхал, спрашивал у присутствующих о своих старых знакомых, которые все давно уже умерли, изумлялся и спрашивал снова. Александр смотрел на него и думал: вот человек, проживший такую долгую и, наверное, интересную жизнь, многое повидавший на своем веку и, судя по всему, вполне собою довольный. Но хотел бы он сам тоже дотянуть до ста лет, на зависть недругам и к отчаянию своих наследников?

«Нет, – решил Алексадр. – Это уже не жизнь».

На другой день он взял из ящика стола коробку с парюрой, которую собирался вручить невесте, и поехал к Гагариным. Однако горничная сказала ему, что Бетти уехала вместе с Мари Потоцкой и Сержем.

– Куда? – спросил Александр.

Оказалось, Бетти отправилась навестить заболевшую знакомую, кажется, француженку, потому что ее звали Амалией. По крайней мере, в разговоре между собой Серж и княжна так ее называли.

Барон сразу же понял, какую именно знакомую отправилась навестить невеста. Среди всех, кого он знал, только одна девушка носила такое имя.

«Но зачем это Бетти надо?» – неприятно удивленный, подумал Александр.

Ларчик, разумеется, открывался проще простого: княжне наскучили разговоры о странной барышне, которую ее жених то спасет, то катается с ней в карете, и она решила, так сказать, взглянуть врагу в лицо.

Забегая вперед, скажем, что лицо сие не произвело на Бетти никакого впечатления, потому что Амалия лежала в постели с сотрясением мозга и выглядела не самым лучшим образом. Может быть, поэтому сама Амалия столь не любила впоследствии вспоминать данный эпизод.

Будь дома Аделаида Станиславовна или Казимир, может быть, она и уговорила бы не пускать к ней незнакомых людей, но мать и дядя куда-то ушли, а Яков так благоговел перед титулами, что не посмел отказать князю Мещерскому в просьбе проведать его знакомую. И вскоре смущенный Серж нарисовался на пороге ее комнаты, а следом за ним показались две барышни. Увидев их лица, Амалия сразу же поняла: они ей не друзья и никогда друзьями не станут. Потому что женщины такие вещи чувствуют сразу же и бесповоротно.

Нет, вы представьте себе комнату, где на столе между графином с водой, флаконами духов и булыжником непрезентабельного вида (между прочим, настоящим алмазом) устроилась кукла в голубом платье, где находятся три стула, один из которых жакобовский, а два остальных не пойми какие, где на покрывале кровати кипа газет, под подушкой спрятаны обгорелые клочки чужого дневника и…

В общем, обстановка была совершенно не comme il faut. И она не сделалась лучше, когда Бетти царственно опустилась на один из стульев и уверенно захватила нить беседы в свои цепкие ручки. Она столько слышала об Амалии! К слову, почему ее зовут Амалией? Странное имя… Ах, в честь прабабушки? Очень мило! А чья это кукла? Какая прелесть!

Серж, чувствуя себя не в своей тарелке, время от времени пытался напомнить, что Амалия, верно, устала и гостям пора откланяться, но не тут-то было. Княжна была в ударе, а Мари поддерживала ее, разбавляя беседу светскими замечаниями. Потом в передней прозвенел звонок, и через минуту на пороге появился барон Корф. Взгляд, который он метнул на Сержа, говорил сам за себя.

– Ах, Александр, и вы здесь! – прощебетала княжна. – А мы вас не ждали!

И как ни в чем не бывало продолжила разговор о театральных премьерах, которые она посещала, о балах и раутах, о придворных и прочих важных лицах, которые навещали ее родителей. И после каждой фразы не забывала спросить у Амалии, не была ли она на таком-то представлении (не была, потому что в то время не жила в Петербурге), не знает ли фрейлину такую-то (не знает, потому что далека от двора) и что думает о портнихе такой-то (ничего, потому что понятия не имеет о ее существовании). Княжна сияла, княжна улыбалась, княжна чувствовала себя на седьмом небе. Ей казалось ужасно уморительным, что она так легко ставит на место эту выскочку, которая пыталась отнять у нее Александра. И была уверена, что выставляет Амалию ограниченной, провинциальной, недалекой и вообще ничтожной, раз та не знает фрейлину Д. и не подозревает о войне, которую ведет французская портниха Мерель с русской модисткой Лавровой.

Амалия чувствовала, что ее хотят унизить, этак между прочим указать ей на ее место, и в любое другое время не спустила бы такое обхождение, но сегодня она чувствовала себя не лучшим образом, и ни одна остроумная, ни одна жалящая реплика не приходила ей на ум. Кроме того, девушка заметила, что Бетти и Мари атакуют ее с двух сторон, и обиделась. Мари время от времени смиренно вставляла замечания вроде: «Ну ты же понимаешь, дорогая Бетти, мадемуазель Тамарина просто не может этого знать», однако Амалия отлично знала цену подобным фразам якобы в ее защиту. И, так как она ничего не могла поделать, ей оставалось только терпеть и дожидаться, когда мучительницы уйдут.

Что касается Сержа, тот испытывал неловкость и мучительное сожаление, что сдался-таки на уговоры княжны Гагариной и согласился познакомить ее с Амалией. А Александр чувствовал то же самое, что и любой мужчина, которому приходится наблюдать, как женщины словесно сводят счеты между собой. Его раздирали досада, раздражение и грусть, и к тому же он ощущал себя совершенно беспомощным, видя, как две здоровые, обаятельные, умные девушки издеваются над третьей, больной и несчастной, от чего внутри у него все переворачивалось. Несколько раз Александр пытался вмешаться – и терпел поражение. А тогда замкнулся в угрюмом молчании и так же, как Амалия, стал ждать, когда все это кончится.