Ледяной сфинкс - Вербинина Валерия

Вытерев воду с лица, Александр спрятал револьвер и дернул шнурок звонка.

– Степка, помоги мне одеться, – сказал он босому, зевающему денщику, когда тот появился на пороге.

Степка (который, разумеется, никуда сегодня не уезжал) вытаращил глаза, услышав приказание господина.

– Ваше благородие… Второй час ночи ведь! И доктор запретил… Куда вы?

– Черт с тобой, – буркнул Александр. – Зови Сержа! Пусть поедет со мной.

И, когда ошеломленный Серж в халате спустился к нему, вкратце рассказал о том, что случилось. Но, само собой, ни словом не обмолвился, что узнал о своей матери.

– Гм, – пробормотал Серж, – ты знаешь, все так странно… Но если ты говоришь… Конечно, то, что Потоцкий пытался застрелить тебя в темноте, вполне согласуется с тем, что позже, на дуэли, он выстрелил в тебя, когда не имел на это права. Однако Никита… – Мещерский поморщился и сжал руками виски. – У меня в голове не укладывается. Что вообще ты намерен предпринять?

– У него могли остаться кое-какие письма моей матери, которые он украл, – сдержанно ответил Александр. – И, возможно, ее украшения. Я хочу при свидетеле заставить его вернуть их.

– Но если Никита хотел тебя убить, – взволнованно проговорил Серж, – этого нельзя так оставлять!

– Я посоветуюсь с графом Строгановым, – ответил Александр, морщась. – Сначала Потоцкий, затем Васильчиков… Два таких скандала в гвардии сразу – пожалуй, уж слишком.

«И почему я считал, что Корф холодный и бессердечный? – думал меж тем удивленный Серж. – Вовсе нет… Он способен на великодушие, ведь сказал же, что не будет преследовать Потоцкого… И теперь эта история с Никитой…»

Однако дело тут было вовсе не в великодушии. Александр страдал от всех тех позорных тайн, которые обрушились на него сегодня, и больше всего на свете хотел избежать того, чтобы имя его матери смешивали с грязью.

«Предложу Никите мое молчание взамен на его, заберу письма… И попрошу Андрея Петровича быть снисходительным к Елене. Если она его дочь… Почему бы графу не помочь ей и ее семье?»

Друзья не сразу нашли извозчика. Лошади были старые и такие же измученные, как душа Александра, экипаж еле-еле тащился по петербургским улицам. Где-то надрывался пьяный, пытаясь изобразить песню, потом извозчик выехал на набережную. В черной воде Невы колыхались льдины, смутно белеющие во мгле. Мимо промчался всадник в военной форме и пропал из виду.

– Приехали, господа хорошие… На чай бы не помешало… согреться маленько…

– Скажи ему, чтобы подождал нас, – попросил Александр Сержа, который расплатился за них обоих.

У дверей бедного, опрятного домика, где жила семья Никиты, князь Мещерский нерешительно потоптался на месте.

– Может быть, – несмело начал он, – все-таки подождать утра? Поздно уже…

– Ну, Никита же нанес мне визит ночью, – усмехнулся Александр.

Барон хотел как можно скорее покончить с этим скверным, гнусно пахнущим делом. Письма, обещание молчания – и все.

Не найдя звонка, Серж хотел постучать, но тут дверь распахнулась, и наружу вывалилась в пальто, наброшенном на ночную одежду, совершенно обезумевшая Елена Васильчикова. Девушка увидела князя и вцепилась в него.

– Боже мой… Боже мой, это вы! Вас бог послал, не иначе…

Елена тряслась всем телом, на ее лице застыл ужас.

– Я боюсь… Я не знаю, кого надо звать! Она все-таки сделала это… Боже мой!

Девушка зарыдала.

– Что случилось? – вмешался Александр.

Елена подняла на него глаза.

– Она… она убила его. Мать убила его. Мать убила Никиту! – отчаянно закричала девушка. – Доктор нам сказал, что к этому идет… что она становится опасной, предложил поместить ее в лечебницу… Но Никита не хотел… говорил, что там ее будут бить, будут мучить… И она его убила!

– Александр, не ходи туда! – вырвалось у Сержа, но барон отодвинул друга в сторону и вошел.

Вот как, оказывается, пахнет бедность: запустением, и пылью, и тоской…

Корф никогда не бывал у Васильчиковых прежде и едва не запутался среди темных незнакомых комнат, но заметил под одной из дверей полоску света и двинулся туда.

Не вынимая руки из кармана, где лежал револьвер, свободной левой рукой Александр толкнул створку и сразу же увидел Никиту, полусидящего, полулежащего в старом кресле с протертой обивкой, а возле него – взлохмаченную немолодую женщину с бессмысленными глазами. Губы ее кривила безумная, жуткая улыбка. В груди у Никиты торчал нож, всаженный по самую рукоять.

На глазах у Александра сумасшедшая вынула этот нож из раны с такой легкостью, словно это была спичка, провела пальцем по лезвию, слизнула с пальца кровь, обернулась к молодому человеку, который застыл на пороге, и хихикнула.

Тогда Александр понял, что Серж был прав и что ему действительно нечего здесь делать, пока по комнатам ходит это.

На всякий случай держа безумную в поле зрения, он попятился, ударился спиной об угол какого-то шкафа, но даже не почувствовал боли. Выскочив из дома, Корф подошел к Сержу, который тщетно пытался успокоить рыдающую Елену, и обронил:

– Надо звать полицию. И доктора.

Остаток ночи он провел как во сне, потом мог вспомнить только всхлипы Елены, пронзительные крики сумасшедшей, которую пытались связать, и почему-то – тиканье часов. Александр смотрел на них и думал, что в другом квартале этого беспокойного города, в комнате девушки с карими глазами, тоже стоят часы, и вообще где-то совсем недалеко есть другой мир, где нет такого количества грязи, боли и безумия. Тот мир, в котором он хотел существовать вместе с Амалией до последнего своего вздоха – если, конечно, та позволит ему.

– Я услышала какой-то вскрик… – шептала Елена немолодому седоусому следователю, стиснув руки. – И шум, словно что-то хлопнуло… Поднялась с постели… Матери не было на месте. В последние дни мы стали ее привязывать на ночь, потому что она… Словом, иначе было нельзя. Я так испугалась, когда увидела, что ее нет… В комнате Никиты горел свет, и, войдя туда, я увидела мать там. Она стояла возле тела и… и смеялась… – Девушка не смогла дальше продолжать и разрыдалась.

Наконец под утро полицейские ушли, удалился и доктор, которому Александр более чем щедро заплатил за труды. Единственная служанка, бывшая нянька младших Васильчиковых, отправилась вместе с Еленой к ее тетке, к которой девушка согласилась на время перебраться. Во всем доме остались только Александр и Серж.

– Как все это ужасно, – проговорил князь, волнуясь.

Барон не видел смысла ему возражать. Серж остался в гостиной, а Александр вернулся в спальню Никиты, где тот был убит и где до сих пор на обивке кресла осталась его кровь.

Стараясь не глядеть в сторону, Александр осмотрел ящики стола и очень скоро обнаружил то, что искал. Пачку писем, кокетливо перевязанных лентой, которую не так давно разорвала чья-то нетерпеливая рука, и брошь матери. Второе кольцо, которое Никита украл, исчезло. Очевидно, он успел его продать.

– Ты нашел? – спросил Серж, когда Александр вернулся в гостиную. Тот кивнул. – Елена отдала мне ключи. Надо будет запереть дверь.

В особняке Мещерских, прежде чем лечь в постель, Александр развернул пачку с письмами и прочитал их все. Это были черновики писем его матери к неизвестному лицу, к графу Строганову и редкие, крайне сдержанные ответы последнего. У Александра сложилось впечатление, что граф нарочно писал так, чтобы ни одно его слово не могло быть использовано против него на возможном суде.

Дочитав последнее письмо, Александр почувствовал разочарование. Он мог бы понять, если бы его матерью руководила слепая страсть к графу – а если бы мог понять, то не исключено, мог бы и простить. Однако в каждой строке ее черновиков сквозили лишь нелепое тщеславие, неуемная жажда удовольствий и – молодой человек откровенно признался себе в этом – попросту глупость. Есть люди, у которых и тщеславие, и жажда удовольствий выглядят по-иному, значительно и интересно. Полина же Сергеевна была легкомысленна, самонадеянна и неумна – настолько, что в письмах одному любовнику открыто хвасталась властью, какую будто бы забрала над другим. Вряд ли графу Строганову могло понравиться подобное, и неудивительно, что, в конце концов, он ее бросил.

Просмотрев скупые и ироничные ответы графа, Александр вернулся к черновикам писем Полины Сергеевны к ее второму любовнику. По обращению и некоторым фактам, упомянутым в тексте, он сразу же понял, что Никита сказал правду. Тон этих писем был другой – не то чтобы заискивающий, но словно направленный снизу вверх, к некоему недосягаемому светилу, и чрезвычайно почтительный. Каждый эпитет, каждая фраза была переписана по несколько раз, и особенно восхитила Александра пометка на полях одного из черновиков: «NB. Ajouter des traces de larmes»[38].

Он представил себе, как мать капала водой на переписанное набело послание, имитируя следы слез, и уже не знал, плакать ли ему самому или смеяться. Александр спрятал письма вместе с найденной брошкой и на пару часов погрузился в беспокойный сон. Пробудившись, поел, огорошил почтенного доктора сообщением о том, что ночью выезжал в город, выслушал очередное предостережение и отправился навестить мать.