Ледяной сфинкс - Вербинина Валерия

– Простите, – мрачно сказал Александр, – но все это мне неинтересно.

Сенатор вскинул брови.

– Неинтересно? – повторил с удивлением. – Боже мой, негодяи едва не убили тебя – и тебя это не волнует?

– Всем же ясно, что они отделаются ссылкой или тюремным заключением, – отозвался Александр с раздражением. – Непосредственный убийца погиб. Чего же боле?

– Ах, – саркастически улыбнулся сенатор, – на тебя, кажется, подействовали глупые толки в гостиных. Как же, сам философ Соловьев ратует за всепрощение и говорит, что надо проявить величие души и вообще нельзя платить злом за зло. И граф Толстой, само собой, туда же. Легко проповедовать непротивление злу, когда оно ни в малой мере тебя не касается.

– Мне казалось, вам нравятся сочинения графа Толстого, – заметил Александр.

– Видишь ли, – отозвался сенатор, – я придерживаюсь того мнения, что каждый должен заниматься своим делом. Писатель должен писать, философ – философствовать, судья – судить. А когда писатель мнит себя философом и заодно судьей, или когда философ считает себя вправе решать проблемы правосудия – а господин Соловьев, между прочим, уже подходил ко мне и говорил, что если я допущу гибель этих несчастных, то он мне руки не подаст, и также прочий подобный вздор, – то есть когда, коротко говоря, сапожник начинает печь пироги, ничего путного не выходит. Вообще, мой мальчик, наша интеллигенция слишком много себе позволяет. Или окружающие ей позволяют, что в данном случае одно и то же. Я еще не утомил тебя своими рацеями?

– Нет, Андрей Петрович.

– Потому что о нашей интеллигенции я могу рассуждать очень долго, – со вздохом сказал граф. – В сущности, это сборище надменных, юродствующих, дурно воспитанных крикунов и полузнаек. Они ни в чем толком не разбираются, но обо всем с готовностью судят. И чем меньше делают, тем больше гордятся собой. Кроме того, они всерьез считают, что вся мировая культура, литература и наука принадлежат только им одним и готовы защищать свое мнимое право с рвением собаки, охраняющей огород с капустой, которую сама собака ни в жизнь не станет есть. У них нет чувства юмора, широты души, они зачастую лишены ощущения реальности, зато с готовностью перегрызут тебе глотку за идею, которая существует только в их воспаленном воображении. И самое скверное, мой мальчик, заключается в том, что, хоть я и презираю этих людей, остальные-то ведь еще хуже. Наши дворяне обнищали и потихоньку превращаются в полнейшее ничто, наша буржуазия сплошь состоит из людей, которым ни один уважающий себя человек руки не подаст, а наши крестьяне спиваются и губят себя непосильным трудом. И что будущее нам готовит, ведомо только одному всемогущему Богу… А вот и твой ресторан!

Сенатор пристально посмотрел в лицо Александру, который, судя по всему, снова не слушал его.

– Может быть, поедем лучше ко мне? – предложил крестный. – Посидим, поговорим. Я знаю, что в прошлый раз был не прав и в запальчивости наговорил тебе много лишнего. Завещание остается в силе, что бы ты ни надумал. Я просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо.

Но Александр уже вышел из кареты. Он не желал выслушивать очередные рассуждения об интеллигенции и дворянстве, которые в данный момент нисколько его не занимали.

– Я уговорился встретиться у Бореля с приятелем, – солгал молодой человек. – До свидания, Андрей Петрович. Верьте, я очень ценю ваше отношение, но сегодня никак не могу.

Сенатор кивнул и сделал кучеру знак трогать.

«Зря я его обидел, – смутно подумал Александр, глядя на удаляющуюся карету. – Он ведь теперь совсем один, да еще старик… Конечно, ему должно быть грустно. Когда в жизни ничего нет, кроме работы…»

Но тут Амалия самым нахальным образом влезла в его мысли и заставила забыть о крестном и о жалости к его старости.

«Не хочу о ней думать… Она такая же, как все. И даже хуже».

Успокоив себя этим рассуждением, Александр вошел в ресторан и спросил отдельный кабинет. Есть ему не слишком хотелось, но надо же было где-то провести время. Однако оказалось, что отдельные кабинеты все заняты. Подавив раздражение, он уселся за столиком в углу, рассчитывая на то, что там его никто не побеспокоит. Однако не тут-то было.

– Корф! Господа, это же Корф!

И тотчас же его обступили знакомые кавалергарды и стали наперебой расспрашивать, кто в него стрелял, как он чувствует себя после того несчастья на канале, зачем расторг помолвку и вообще, почему его давно не было видно. Антон Потоцкий, сидевший вместе с кавалергардами, к сопернику не подошел и предпочел остаться в стороне, кусая губы. Через несколько минут в зале ресторана появился Серж под ручку с дамой, а за ними шел смеющийся во все горло Никита Васильчиков. Когда Серж увидел друга, лицо его просияло.

– Александр! А я-то голову ломал, куда ты запропастился! От твоего денщика ничего нельзя было узнать.

Все это были знакомые люди – и даже более того: люди, которые в массе своей были Александру симпатичны, но отчего-то именно сегодня его все раздражало. И простодушный вид Сержа, и дама, повисшая на его руке, и громкий смех Никиты, и насупленная физиономия Потоцкого, которого барон вообще терпеть не мог. И оттого, что Александр был раздражен, он стал особенно неприятным, говорил дерзости там, где хватило бы обычной дружеской шутки.

– Княгиня Гагарина уверяет, что ее дочь слишком молода для брака, – высказался кавалергард Лаевский, маленький, вертлявый человечек, уже с плешью на макушке, несмотря на молодые годы. – А ее супруг вроде бы обмолвился, что ты не сошелся с ними в приданом. Мы и не знали, Корф, что ты такой сребролюбивый!

– Да ты что, Лаевский? – отвечал Александр с кривой усмешкой. – Я думаю о деньгах так же мало, как твой брат.

Родной брат Лаевского недавно посватался к мадемуазель Чижовой, похожей на самовар без ручек. Ее приданое, впрочем, наводило на куда более приятные мысли. Кавалергард смешался.

– А что касается княжны Гагариной, – добавил Александр, – то я желаю ей счастья. Она прекрасная девушка и, без сомнения, заслуживает самой лучшей доли.

Кавалергард Спасский кашлянул в кулак. Это был высокий глуповатый малый, с громким смехом и развязными манерами.

– То есть она заслуживает Антуана? – уточнил он, подкрутив усы. – Так, что ли?

Антон Потоцкий поднял голову, нахмурившись еще больше:

– Да, я сделал княжне Гагариной предложение. И ничуть этого не стыжусь.

– А предложение было принято? – поинтересовался Никита.

Потоцкий порозовел.

– Оно будет принято, – объявил он звенящим голосом. – Потому что я в отличие от господина барона намерен действительно составить ее счастье. И я не собираюсь променять ее на… – Антон запнулся.

– О, говорят, тут замешана некая польская панна! – протянул Спасский и с многозначительным видом закатил глаза.

Потоцкий сам был наполовину поляк и не имел привычки оскорблять соотечественников. Но Александру не было дела до подобных тонкостей. Для него оскорбление и намек на оскорбление значили одно и то же. Глаза его сузились, рот сжался. Серж поглядел на друга и нахмурился.

– Что-то еду долго не несут, – вмешался он. – Господа! Идите за свой стол. Александр, ничего, если мы с мадемуазель Траппе сядем с тобой? И Никита тоже.

– Не перебивай! – оборвал его Александр. – Так что там с обменом, Антуан? Я, признаться, ничего не понял.

– Не хочу сказать ничего такого, господа, – миролюбиво промолвил Антуан, – но мне кажется странным, что княжна Гагарина, особа столь выдающихся достоинств, была принесена в жертву…

– На заклание, – сострил кто-то из кавалергардов. Сострил пошло, плоско и глупо, но все покатились со смеху.

– В любом случае, – добавил Потоцкий, – я должен быть тебе благодарен.

Серж всмотрелся в лицо Александра и с облегчением понял, что тот уже не так напряжен. Фу, черт, пронесло! Мещерский отлично знал своего друга и помнил, что его вспышки гнева могут быть крайне непредсказуемы.

– Да не за что, – равнодушно бросил Александр Потоцкому. – Если уж тебе так нравится питаться моими объедками…

Через несколько секунд ошеломленный, с вытаращенными глазами официант примчался к хозяину ресторана и доложил, что внизу господа офицеры убивают друг друга. Хозяин вздохнул, поглядел в зеркало, поправил галстук, пригладил усы, стряхнул ниточку с манжеты и спустился вниз. Он жил в России давно и успел привыкнуть к нравам этих «fous Russes»[34]. Кроме того, по собственному опыту ресторатор понял, что всегда надо дать господам выпустить пар и только тогда появляться в поле их зрения, иначе не миновать беды.

Впрочем, когда он спустился вниз, оказалось, что делать ему почти что нечего. Ни одно зеркало не было разбито, ни один официант не пострадал. Были опрокинуты стол и пара стульев, да, вцепившись в князя Мещерского, истошно визжала дочка француза-балетмейстера. Но хозяин отлично понимал, что визг мадемуазель Траппе, равно как и саму мадемуазель Траппе, в счет не поставишь. И вообще он был почти разочарован тем, что на сей раз все обошлось.