Стикс - Андреева Наталья

Он мельком глянул в зеркало на стене в коридоре. Что ж, в костюме, даже таком безобразном, он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в больничной пижаме. Костюм — это было его. Рабочая одежда. Но хороший костюм. А этот, как мешок. Что ж, значит, так надо, придется стерпеть и плохой костюм. Не в пижаме же к ней идти.

Она стояла у машины. Недовольно поморщившись, он отметил, что машина не новая и не иномарка. И женщина не очень молодая, лет тридцати — тридцати пяти. Волосы короткие, светлые, ему показалось, что крашеные. Фигура не полная, стройная еще, но уже не по девически, а зрело, по-женски. Невысокого роста, приземистая женщина, внешности самой заурядной, широкобедрая, но с маленькой грудью. Он сразу же подумал, что такие женщины ему никогда не нравились. Увидев его, эта женщина зарыдала, кинулась с криками «Ваня, Ваня, где же ты был, родной?!»

Он сначала отступил, потом оглянулся, увидел высыпавший на крыльцо персонал больницы. Неудобно как-то получается. Позволил ей подбежать, но сам так и не сделал ни шага навстречу. Когда повисла на нем, терпел. Когда стала горячо целовать, отстранился. Спросил осторожно:

— Извините, как вас зовут?

Она вдруг шарахнулась, схватилась за голову, завыла уже совсем по-бабьи, в голос:

— Господи, да что же это такое?! Да что же с тобой сделали?! Ваня!!

— Зоя, Зоя, -вдруг прошипел ему в ухо стоящий рядом лейтенант Майоров.

— Зоя, — послушно повторил он.

— Вспомнил? Господи, неужели вспомнил?

Она снова кинулась на шею, ему стало мокро и неприятно от ее поцелуев и слез. Подумал вдруг: «Не то. Не то. Ни губы, ни пальчики».

Та, которую звали Зоей, оторвалась от него и побежала в больницу, подписывать какие-то бумаги и улаживать формальности. Он понял только, что его повезут в родной район, наверное, тоже в больницу. В другую, поближе к дому. Лейтенант Майоров помог ему сесть в машину, сочувственно сказал:

— Ничего, обойдется. Хорошая женщина.

Он не ответил, сидел на заднем сиденье, смотрел в окно. Эта Зоя все суетилась, все благодарила кого-то, всхлипывала, сморкалась, вытиралась белым носовым платочком, косилась на него, сидящего в машине, снова всхлипывала. Он же, глядя на все эти мелкие, суетливые ее жесты, думал только об одном: «Господи, как же я буду жить? Это же совершенно чужая мне женщина!»

Потом она села за руль, обернулась, заботливо спросила:

— Тебе хорошо, Ваня? Удобно?

Он кивнул молча, не найдя для нее ни единого слова. Майоров, Петренко и тот, третий, в штатском, сели в другую машину. Ему хотелось крикнуть: «Не надо! Не оставляйте меня с ней! Я же совершенно не знаю, что с этой Зоей делать! Не знаю, о чем говорить!»

Но, должно быть, являлся он человеком сильным, помощи просить не привык, а потому скрипнул зубами, промолчал. В конце концов, он мужчина. Разберется, что делать с женщиной, тем более с женой.

— У нас есть дети? — спросил он, когда машина тронулась с места.

Эта Зоя снова зарыдала, машина дернулась в сторону, он испугался, что вот теперь, когда все более или менее прояснилось, не хватало еще только врезаться в какой-нибудь столб. Да бог с ней, пусть будет Зоя. Жизнь. Да, именно жизнь. Откуда-то он знал, что так переводится с греческого ее имя.

— Зоя, не надо. Я все вспомню.

— У нас девочки, близнецы. Маша и Даша, — взяв себя в руки, сказала она.

— Да, наверное, так оно и есть.

Они выехали на шоссе, повернули в противоположную от Москвы сторону. В душе у него вдруг поднялась какая-то муть. Закрутило, завертело, хотя вспомнить он по-прежнему ничего не смог. Совершенно точно знал только одно: ему надо было сейчас ехать совсем в противоположную сторону. Дело, ради которого он с таким упорством еще вчера утром брел по дороге, надо было сделать там, в Москве. Но, как и многое другое, как всю свою предыдущую жизнь, он никак не мог вспомнить, что же это было за дело.

Вечер

Когда эта Зоя ушла наконец, он почувствовал облегчение, перевел дух. Хорошо, что хоть детей сегодня не привели. Нельзя же так сразу. Эта Зоя сказала, что завтра. Что ж, завтра так завтра. По крайней мере, он подготовится, соберется с силами. Что там надо сделать? Обнять их, поцеловать, прижать крепко к родительской груди? Считается, что именно в этот момент он должен умилиться от счастья и все вспомнить. Почему же ему все равно? При слове «дети» ничего, никаких чувств, кроме боли. Ни нежности, ни счастья. Маша и Даша, две девочки. Может быть, он хотел сына? И откуда вообще взялась в его жизни эта Зоя с ее детьми?