Обратный отсчет - Малышева Анна

– Как же бежать? – мучительно спрашивает она. – Куда?

– Как – покажу, выведу, это нетрудно, – утешает Руфина. – Одежу тебе раздобуду. Тут у одной вдовы-купчихи дочь от горячки померла – примерно с тебя ростом и телом стройна, так мать ее одежу нам для раздачи бедным проходящим пожертвовала. Возьму что попроще, да и денег немного добуду. Греха в том нет – сейчас бедней тебя во всей обители не сыщешь. А вот куда пойдешь? Родня-то вся в опале?

– Не знаю, – тоскливо отвечает Даша. – Да мне к ним нельзя, там искать будут. Ведь будут искать, коли убегу?

– Поищут и бросят! – снова успокаивает ее Руфина. – А ты вот что – в сам-деле, к родным не ходи, спрячься у чужих. За деньги сыщешь бабку, она тебе плод стравит. А нет – родишь, на паперть подкинешь. Как тебе жить в миру – сама решай, девка. Я-то сорок шестой год в монастыре, все перезабыла.

На колокольне ударяют ко всенощной, обе заговорщицы вздрагивают, будто застигнутые врасплох, и, не глядя друг на друга, отправляются в церковь. Даша смотрит на знакомые образа мутным взглядом, ничего не слышит, едва замечает, как крестится, опускается на колени, встает. Все это она проделывает не думая, по привычке, и мысли ее на этот раз далеки от молитвы. Ее душит стыд, обуревает злоба на своего неизвестного насильника и, страшно сказать, на самого царя, мучают страхи перед неизвестным будущим, позорной беременностью, бесприютными родами… Она не знает, что ее родня по матери, многочисленные князья Вяземские, хоть и удалены с опричного двора, но не лишены своих владений в Романовском уезде. Напротив – ее страшит одна мысль о том, чтобы открыть кому-то свое настоящее имя. И Руфина, с которой она советуется каждую свободную минуту, говорит то же – назваться купеческой женой или вдовой, затеряться в Москве, в посаде.

– Нет, – решает наконец Даша, вспоминая последние наставления матери. – Я пойду в Александрову.

– Неужто?! – Руфина не может поверить такой дерзости. – Гляди, попадешь на глаза царю, а он, раз увидев, уже не забывает. Узнает тебя, беглую, – пропало!

Но Даша упрямо стоит на своем и доказывает старухе, что, не откопав материного клада со своим приданым, в миру не проживет. Можно просить подаяния, но долго ли этим продержишься, без крова, без помощи, да еще с младенцем на подходе? Пройти в слободу, минуя заставы, нелегко, достать сундук со двора еще труднее, но Даша знает, что иного пути для нее нет – разве что головой в петлю.

Она бежит в одну из черных, глухих октябрьских ночей, когда злой ветер щиплет лучину из деревянной кровли монастыря и воет под окнами келий, как одичавший пес. Руфина помогает ей одеться и выводит на огород известными ей ходами и тропками. Монастырская ограда во многих местах плоха, и девушка легко проскальзывает в один из проломов. Еще миг – и она исчезает в ревущей осенней тьме, где не видно ни единого огня. Руфина крестит темноту и ждет еще немного у пролома, словно опасаясь, не вернется ли беглянка, не струсит ли. Но Даши нет – ее, как палый лист, унесла, закружила непроглядная черная ночь. Монахиня возвращается в келью незамеченной, ложится и притворяется спящей. Наутро, когда спохватываются и начинают искать инокиню Дориду, первым делом бегут к колодцу – многие сестры вспоминают, что в последние дни та нехорошо задумывалась и была сама не своя. Но тела в колодце нет, и к вечеру приходится доложить игуменье, что инокиня Дорида, в миру Дарья Никитишна Фуникова-Курцова, сбежала. Руфина, соседка по келье, целует святой крест на том, что спала прошлой ночью крепко, «аки дурманом опоенная», и ничего не слыхала. Старуха качает головой, поджимает увядшие морщинистые губы и предполагает, что ее соседка убежала за ограду, на материну могилу, поплакать, а теперь боится вернуться. Ищут и на маленьком «опальном» кладбище за церковной оградой, где хоронят умерших в монастыре ссыльных, и находят бесспорную улику – Дашин серебряный нательный крест, который многие узнают. Он висит на покосившемся столбике, отметившем могилу казначейши. Креста над ее могилой не поставили – побоялись, зная, что царь Иван преследует изменников и за гробом. Крестик жалобно позванивает, раскачиваясь на порывистом ветру, ударяясь о столб, словно пытаясь достучаться до мертвой. Становится ясно, что беглянка успела попрощаться с могилой матери, а значит, не была похищена, ушла по своей доброй воле. Игуменья сама снимает серебряный крестик и, обуреваемая нелегкими размышлениями, возвращается в свою келью. Ей полагается доложить о побеге как духовным властям, так и светским, но она медлит, предчувствуя грозу, укоряет себя за то, что посчитала Дарью Фуникову робкой, пришибленной бедой девчонкой, что не приставила к ней соглядатая надежнее, чем дряхлая старуха. Звон ко всенощной застает ее не за молитвой, а за размышлениями, причем вовсе не духовного характера. Грузно опираясь на резные подлокотники деревянного кресла, она поднимается и медленно, величественно идет в церковь. Ее опухшее белое лицо непроницаемо, тонкие губы постно сжаты в нитку, глаза скорбно опущены. Игуменья принимает про себя нелегкое решение – с докладом высшим властям повременить.