Обратный отсчет - Малышева Анна

– О-ох, мнёшеньки! – по старой домашней привычке тянет сонная Даша, разбуженная ударами колокола к заутрене. За окошком темно, в келье холодно, и девушка дрожит от стылой сырости. В полночь стояли первую службу, уснуть ей после удалось не сразу, и теперь Даша с трудом разлепляет горящие от усталости веки. Три часа стоять заутреню, с земными поклонами, а через час – обедню… Есть дадут лишь в полдень… Как долго ждать! Живот подводит от голода, и девушка упрекает себя за чревоугоднические мысли.

Руфина уже на ногах. Повернувшись к девушке узкой черной спиной, она молится на образ, широко крестясь и отбивая поклоны. Даша пристраивается за ней, заносит руку для крестного знамения… И без чувств падает на пол.

– Чтой-то? – бормочет она, когда снова начинает различать келью и очертания склонившегося над нею лица.

– Тебе лучше знать чего, – отрывисто говорит старуха, обыскивая ее цепким взглядом.

– Мутит! – Даша садится и зажмуривается – ей дурно от голода, перед глазами снова плывут цветные пятна. – Воды бы…

Руфина подносит ей ковшик и следит, как Даша пьет – сперва жадно, потом, насытившись, уже через силу – чтобы хоть чем-то заполнить пустой желудок. Старая инокиня отнимает ковшик, вешает его на край кадушки с водой и поворачивается к Даше как строгий судья. Та пытается встать – пора идти к заутрене, – но ноги не слушаются, и она со стоном садится на пол.

– И что со мной такое… – виновато бормочет она.

– Да то такое, сестрица, что, как я посмотрю, ты в тягостях! – бросает Руфина, складывая руки на иссохшей впалой груди. – Сознавайся уж, коли грешна! А то слежу за тобой, доглядываю – не первый месяц тут живешь, а кровавой тряпки ни разу не застирала.

Даша цепенеет от ужаса, у нее отнимается язык. Ей кажется, что старуха сошла с ума. В тягостях? У нее мутится в голове, воздух застревает в горле. Даша пытается что-то сказать, оправдаться, но из груди вылетает только сдавленный хрип.

Руфина смотрит на нее, чуть покачивая головой, в ее выцветших глазах – презрение и вместе с тем сострадание. Наконец она зачерпывает еще ковшик воды и выливает Даше на голову. Та вскрикивает, и дурнота мигом проходит. Девушка поднимается с пола и застывает перед соседкой по келье.

– Скажешь – не тяжела? – насмешливо цедит Руфина. – Молода ты еще мне врать, матушка. Что же за тобой в отцовском доме плохо глядели? С кем нагуляла? С ровней хоть али так, от скуки, с холопом батюшкиным сцепилась?

– Да вот чтоб мне сейчас… – Даша быстро крестится, из глаз уже брызжут первые, горячие слезы. – Чтоб меня вороны заклевали, орлы растерзали, чтоб околеть мне без причастия, чтоб…

– Тише! – останавливает ее Руфина и делает знак, что их могут подслушивать, указывая на дверь кельи. Даша тут же осекается. Инокиня смотрит на нее, будто надеясь прочитать правду на бледном, покрытом потом лице, и наконец кивает:

– Ловко зарекаешься, а докажешь чем? Коли не гуляла – откудова брюхо? Есть тут у нас нищая одна, за блаженную почитается. Щедро ей подают, а к нам забредет – ее матушка-настоятельница за стол с собой сажает… И все-то Арина-блаженненькая Александровой слободой жива да сыта, и вся-то жизнь ее в соборе да на паперти, вся на виду, как хошь гляди… А вона – все брюхата ходит. С кем пузо нагуливает, куда ребят девает – это чуду подобно! Ни в чем не уличена, не замечена. Ты не из таких ли чудесниц?

– Нет ничего, больна я! – снова крестится Даша, но старуха ее останавливает, словив за запястье. Ее рука суха и сильна, как скрюченный корень столетнего дерева.

– Материным благословением клянись, что не блудила! – приказывает та, и Даша горячо клянется. Тогда Руфина усаживает ее рядом с собой на дощатое ложе и шепотом выспрашивает о болезни. Даша рассказывает, слезно жалуется, и как ни прикидывают, как ни рассчитывают две женщины – все получается, что инокиня Дорида вот уже третий месяц носит под сердцем младенца.

– А скажи, голубка, – еле слышно спрашивает Руфина, оглядываясь на дверь, – отчего сарафан на тебе был порван, когда тебя привезли? Кто порвал? Где?

Даша может припомнить лишь то, что, когда пытали мать, а ее саму удерживали опричники, сарафан был цел. Потом она впала «как бы в безумие» и очнулась лишь в телеге, которая везла ссыльных в Хотьково. Руфина выслушивает, выспрашивает, прикрывает глаза и горестно вздыхает: