В неверном свете - Шефер Карло

К пяти часам вечера он наконец-то добрался до дамбы, по которой шла дорога к Рейхенау. Он знал ее — Рената Хорнунг проводила много времени на этом островке в Боденском озере. Она получила наследство четыре года назад, в том году, когда они познакомились. У церкви он свернул направо, потом налево, наконец, медленно поехал по Зеештрассе.

Группа деловых людей отремонтировала старый крестьянский дом, перепланировав его на десять маленьких квартир. Все эти квартирки были рассчитаны на двух человек, и едва ли кто-то наведывался туда чаще, чем приятельница Тойера. Нередко они одни пользовались садом с маленьким отрезком пляжа на озере Гнадензее, и это укрепляло в Тойере ощущение, что все это принадлежало и ему.

Но сегодня он чувствовал себя чужим.

Он въехал во двор. Маленькая черная «тойота» Хорнунг стояла будто немой свидетель их недолгого согласия.

Он позвонил, и дверь сразу с писком открылась. Ее жилье находилось под крышей. На пороге показалась Хорнунг, босая, в выгоревшем красном платье из хлопка. Выглядела она уставшей, но улыбнулась. Он тоже ответил ей улыбкой:

— Вот и я.

— Заходи.

Он сел у круглого металлического столика на маленькой террасе. Всевозможные птицы праздновали весенний день так громко, что он был готов призвать их к порядку и тишине. Он выпил теплой минеральной воды из стакана, помутневшего от посудомоечной машины. В комнате Хорнунг хлопотала над кофе. От его поцелуя в губы она уклонилась. Он с грустью подумал, что видит все это, вероятно, в последний раз, если она уйдет от него. Что-то подсказывало ему, что это произойдет.

Наконец, она устроилась напротив него, спрятав глаза за темными стеклами очков. Впрочем, ярко светило солнце, так что это еще ничего не значило. Да, конечно, просто ее слепил яркий свет.

У кофе был чуть прогорклый привкус.

— Если бы ты держала его в холодильнике, он сохранился бы, — сказал Тойер.

Она кивнула.

— У меня тут никогда не ладится с продуктами, — вздохнула она. — Когда я приезжаю, всякий раз выясняется, что что-нибудь испортилось. Если бы я жила не под крышей, а внизу, у меня давно бы завелись муравьи.

В это время по столу пополз муравей. Они засмеялись чуточку натянуто.

— Вот и я себя чувствую, — заметил потом комиссар, пытаясь сохранить бодрую интонацию, — как муравей на плоской крышке. Ползу бессмысленно куда-то… Теперь скажи-ка мне, что произошло.

Она вздохнула и посмотрела мимо него.

— Что произошло… У меня появился друг, — сообщила она и улыбнулась.

Тойера словно распилили цепочной пилой. Единственным уцелевшим кусочком своего мозга он отметил, что чувствует сейчас себя будто больной от любви школьник — и это говорит о его недостаточной душевной зрелости.

— Его фамилия Тойер, он сыщик, — продолжала она. (Глубокое облегчение.) — Живет он в собственной квартире, сам стирает свое белье и никак не обременяет меня. Он много пережил, прежде всего, потерял жену, уже много лет назад. Когда он спит со мной, а он не очень часто проявляет ко мне интерес, то ведет себя так, как будто кого-то обманывает, потом быстро уходит, даже, кажется, злится на меня, словно я подбила его на что-то непотребное. — Она больше не улыбалась.

Тойер начинал злиться:

— Ты вызвала меня сюда, чтобы выдать эту хрестоматийную историю? Что значит эта хренотень? Я никогда не давал тебе каких-нибудь далеко идущих обещаний.

В ее голосе тоже зазвучал металл.

— Я тебе изменила. Вчера, с Хеккером, в его гостиничном номере. Как легкомысленная девчонка, и ведь он мне совсем не нравится. Но ты меня держишь на голодном пайке, а у него темперамент. Впрочем, я тебе ведь тоже ничего не обещала, поэтому не понимаю, отчего у меня появились угрызения совести. Возможно, не так уж и плохо, если женщина или мужчина иногда что-то себе позволяют. В конце концов, какая разница.

Верно, какая разница. Почему же ее слова причинили ему такую боль. Комиссар с трудом дышал, превозмогая боль в груди, и не знал, совершенно не знал, надо ли ему возражать.

Все, что теперь могло быть сказано, уже не раз говорилось и выслушивалось в определенном возрасте, однако сейчас возникшее при этом чувство несло в себе что-то сенсационное и, несмотря на весь жизненный опыт, казалось новым. Дрогнувшим голосом он спросил:

— Это что, конец?

— Я ничего такого не сказала, — взвилась Хорнунг. — Кто говорит о конце?