Перед заморозками - Манкелль Хеннинг

Она вновь начала разглядывать машину. Точно, мамаша побывала тут и рылась в ее вещах. Мамаша могла быть женщиной, но могла быть и мужчиной. Существуют мужчины-мамаши и женщины-папаши; не так уж это необычно — копаться в жизни своего ребенка, чтобы лучше понять свою собственную. Это бывает гораздо чаще, чем многие думают. Почти у каждого из моих друзей был хотя бы один шпионящий за ним родитель. Она подумала об отце. Тот никогда не трогал ее вещей. Иногда, когда она тихо лежала без сна, он осторожно заглядывал в щелку, чтобы убедиться, что она дома и не сбежала. Но копаться в ее секретах — никогда. Этим всегда занималась Мона.

Линда перегнулась и заглянула под сиденье. Там должна лежать щетка — Анна чистила ею сиденье. Щетка была на месте. Но ее трогали. Она открыла бардачок и медленно и последовательно проверила содержимое. Все на месте. Что это означает? Тот, кто искал, не нашел ничего ценного. Приемник не представлял для него интереса. Его интересовало что-то другое. Но если додумать эту мысль до конца, пользуясь опытом многолетней войны с Моной, то напрашивается мысль: стащить радио — самый простой способ скрыть свои истинные намерения. Тогда Линда бы даже не заподозрила шпионажа, просто обругала бы себя — поленилась запереть машину.

Нет, это какая-то не особенно хитрая мамаша, подумала она.

Дальше этого умозаключения она не продвинулась. Никаких выводов сделать она не могла. Никакого ответа на вопрос, кто бы это мог быть и почему этот кто-то рылся в ее вещах. Она вышла из машины, передвинула сиденье вперед и огляделась. Человек, которого я видела против света. Я увидела знакомый затылок и решила, что это Аннин отец. Она раздраженно тряхнула головой — уж ей-то незачем играть в эти игры. Анна-то, конечно, вообразила, что это ее отец был там, на улице. Может быть, ее разочарование было настолько огромно, что она просто взяла и уехала, повинуясь внезапному импульсу. Это за ней водилось: вдруг исчезает неизвестно куда. Так рассказывала Зебра. Зебра немного помогла ей заполнить провалы, образовавшиеся за годы, что Анна и Линда были далеки друг от друга. Но Зебра рассказала и другое — кто-то, хотя бы один человек, всегда знал, куда она подевалась. Она никогда не исчезала бесследно.

А кому она сейчас оставила свой след, подумала Линда. В том-то и беда, что я не могу найти этого кого-то.

Она вышла на покрытую гравием площадку, бросила взгляд на голубей, носящихся вокруг церкви, и пошла к таинственному дому. Там по-прежнему никого не было. Дом купил человек по имени Тургейр Лангоос. Заплатил наличными.

Она обошла дом, скользнув отсутствующим взглядом по каменным скамьям. Тут, оказывается, росли кусты смородины, красной и черной. Она сорвала несколько кистей и съела. Снова вспомнила Мону. Почему она всего боялась? Ее подглядывания и обыски были продиктованы вовсе не любопытством — страхом. Но чего она боялась? Что я окажусь вдруг кем-то не тем, кто я есть? Конечно, девятилетняя девочка может и притворяться, у нее могут быть секреты, но вряд ли она может сознательно вести двойную жизнь и быть испорченной настолько, что приходится ворошить ее майки и трусы, чтобы понять, что собой представляет твой собственный ребенок.

Тайный конфликт вышел наружу, когда Мона нашла ее дневник и потихоньку прочитала. Линде тогда было тринадцать лет, дневник был спрятан за отошедшей доской в гардеробе. Сначала она была уверена, что там его никто не найдет. Но в один прекрасный день поняла, что тайник ее раскрыт. Дневник был слишком глубоко засунут в дыру. Она знала точно — дневник нашли. Она и сейчас помнит, в какую ярость тогда пришла. В тот момент она ненавидела мать всеми фибрами души. Отщипывая ягоды кисточку за кисточкой, она думала, что, может быть, никогда в жизни не испытывала такой острой ненависти, как тогда, когда ей было тринадцать и она раскрыла предательство собственной матери.

Она решила поймать мать на месте преступления. На первой странице дневника она написала, что знает, что Мона втихую читает ее дневник, что она рыщет в ее вещах. Положила дневник в тайник и пошла в школу. На полдороге решила прогулять — все равно у нее не было сил сосредоточиться на занятиях. Вместо школы она провела весь день, шляясь по магазинам. Она пришла домой вся в холодном поту. Но мать встретила ее так, как будто ничего не случилось. Ночью, когда родители уснули, она вынула дневник и увидела, что после ее обвинений Мона написала несколько слов. Ни слова в свое оправдание, ни извинений — ничего. Только обещание: «Обещаю больше не читать».