Стикс - Андреева Наталья

— А если…

— Где Горетовка, а где Р-ск! — пожал плечами анестезиолог. — Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что и не…

— Хватит, — резко оборвал их Щукин. — В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…

— Да мы что ж, не понимаем! — Все трое посвященных дружно заверили старого врача, что нигде, ни за что, никому. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.

Роженица первым делом спросила:

— Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? — Потом вдруг вспомнила и закричала так громко, так пронзительно, как не кричала, когда рожала: — Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!

— Да успокойся ты, успокойся, — кинулся к ней Щукин. — Цело твое сокровище! Откачали!

— Где? Дайте. Где?

— Да ты лежи, мы тебя сейчас в палату…

— Где сын? Ванечка где?

— Вот он твой Ванечка. — Нянечка заворковала, положила рядом с женщиной ребенка. — Вот он, красавчик.

И та облегченно вздохнула:

— Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.

Щукин пятился прочь из палаты, чувствуя себя очень неловко. Вроде бы все сделал правильно. Вроде бы…

…Инночка Мукаева окончательно очнулась от наркоза, только когда палату осветило яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Спросила равнодушно у нянечки, заглянувшей в палату:

— Кто? Мальчик? Девочка?

Живот горел огнем, поташнивало, и грудь, словно свинцом наливалась, тяжелела. Инночка чувствовала, как у нее поднимается температура. Холодного бы что-нибудь на лоб. Очень холодного. Пожилая нянечка подошла, присела рядом на стул, участливо сказала:

— У тебя, милая, двойня…

Инночка не дослушала, дернулась на кровати:

— Что-о?!

Шов словно еще раз по живому полосонули ножом. Жуткая боль.

— Только мальчик-то один умер. Пуповиной его удушило.

— Слава богу. — Инночка облегченно откинулась обратно на подушки.

— Да что ж ты такое говоришь! — Пожилая нянечка осуждающе покачала головой.

— А вы не смотрите так. Вам их не растить. — Кроме боли Инночка чувствовала еще страшную досаду. На эту пожилую женщину, на яркое солнце, от которого болели глаза, на ребенка, на весь свет. Больше всего ей хотелось обратно в беззаботное детство, которое было от нее еще не так далеко. И теперь вот это: двойня.

— Хорошо, что один умер, — сказала Инночка и поморщилась. — Врача позовите. Мне плохо. Очень.

Через полчаса она крепко спала после укола обезболивающего, а в соседней палате Лидия Станиславовна Саранская требовала своего Ванечку на первое кормление.

— Да куды ж ты так торопишься, куды? — пыталась вразумить ее та же нянечка. — Отдохни, милая. Мучилась-то как!

— Ребеночка принесите. — Лидия Станиславовна говорила очень тихо и вежливо, как, впрочем, и всегда, но твердо.

Она умела добиваться своего. Никогда не надо кричать. Спину всегда надо держать прямо, голоса не повышать, не употреблять неприличных слов, громко не сморкаться, локти на стол не класть во время еды. Надо, чтобы тебя в первую очередь уважали.

— Ребеночка принесите, — ровным, спокойным голосом повторила она и своего добилась.

Не добилась она только, чтобы в почти плоской, так и не налившейся как следует соками за период беременности груди было молоко. Ванечка громко плакал и бросал сосок, едва взяв его в крошечный ротик.

Молока было полно у Инночки Мукаевой. На следующий день две медсестры попеременно пытались расцедить ей ставшую почти каменной грудь. Для одного ребенка молока все равно было много. Инночка не хотела кормить чужих детей, просто у нее от всего этого поднималась температура. От постоянно растущего раздражения, от яркого солнечного света, от молока, которое распирало грудь. Приходилось все-таки его отцеживать, кормить еще какого-то Ванечку. Своего сына она все так же уклончиво звала:

— Ребенок.

«Сейчас принесут моего ребенка?» «Мой ребенок очень громко плачет?» «Как вы думаете, ребенок очень беспокойный?»

Шов на животе тяжело, но заживал. Через неделю Инночка начала потихоньку расхаживаться, часто присаживаясь на диванчик в коридоре. Скорой выписки ей не обещали. Минимум четырнадцать дней после кесарева надо было отлежать.

Лидию Станиславовну Саранскую тоже задержали в больнице на целых две недели. После тяжелых родов она чувствовала себя неважно. Конечно, можно было бы и дома долечиться, другие женщины просто рвались из больницы, а она нет. Здесь ее Ванечка получал настоящее материнское молоко, не смеси, а ради ребенка Лидия Станиславовна была готова пожертвовать всем. В том числе и своими собственными удобствами. Она терпеливо ходила часами по больничному коридору, ела безвкусную еду, слушала безыскусные рассказы рожениц и ни словом никогда не дала понять, что она человек другого круга и все это ей не интересно.