Любовь-морковь и третий лишний - Донцова Дарья

Быстрым шагом она направилась к выходу, я двинулась за ней, мысленно подсчитывая имеющиеся в кошельке деньги. У меня с собой девять тысяч, вообще-то я никогда не ношу столь больших сумм, но приближается Двадцать третье февраля, и хотелось сделать подарки мужской части семьи. Костину я запланировала купить свитер. Сережке дорогой одеколон, Кирюшке компьютерную игру, а двортерьеру Рамику косточку из прессованных жил, деньги мне заплатили при увольнении с «Бума», конверт с купюрами тоскует в сумочке, в отделении, тщательно закрытом на «молнию». Только все недосуг заглянуть в магазин.

Устроившись за столиком, Эвелина деловито заявила:

– Еда за твой счет.

– Только без выпивки и яиц голубого дрозда, – предостерегла я.

Собеседница стащила с головы берет, поправила сальные пряди и, открывая меню, сказала:

– Не употребляю спиртное.

Очевидно, на моем лице отразилось некое недоверие, потому что Эвелина улыбнулась и пояснила:

– Было дело, назюзюкивалась по полной программе, но потом закодировалась и вот уже три года ни-ни.

Почки я посадила в свое время, поэтому и опухаю.

Уж не знаю, правду ли сказала она, но у официанта Эвелина попросила борщ, котлеты и сладкий кофе, о водке речи не шло. А еще мне показалось, что она сильно проголодалась, потому что малопривлекательное по запаху первое мгновенно исчезло в ее желудке, туда же с неменьшей скоростью отправились и котлеты.

– Бабки гони, – велела Эвелина, пододвигая к себе кофе.

– Сначала стулья, потом деньги.

Женщина с шумом отхлебнула из чашки.

– Залог внеси.

Я выложила пятьсот рублей.

– Издеваешься, да? – нахмурилась бабенка.

– Нет, просто я пока ничего не услышала, кроме чавканья, – весьма сердито ответила я, – надеюсь, ты не принимаешь меня за дуру, которая накормит, напоит, даст кучу ассигнаций, и все? Где захватывающий рассказ и эксклюзивная информация для моей газеты?

– Будет тебе дудка, будет и свисток, – возвестила Эвелина, – ну слушай.

Рассказ пьянчужки не показался мне особо оригинальным. Жила-была семья: Антонина и Григорий.

Все вроде у них было ничего, Григорий преподавал в училище историю, а Тонечка была певицей. Только не подумайте, что она блистала на подмостках Большого театра, нет, она развлекала народ пением в ресторане, занималась совершенно непочетным и несерьезным, на взгляд советского человека, делом. Ну кто, скажите, ходит по кабакам? Ясное дело, одни тунеядцы, а Тоня им поет.

Григорий стеснялся профессии жены, всем соседям он бойко врал, что Антонина актриса, выступает в театре, оттого и заявляется частенько домой под утро.

Но кумушки не верили ему, это что же за представления такие, если Тонька в семь часов в родной подъезд входит? Народ на работу вылетает, а эта на каблучищах шкандыбает, вином от нее несет, табаком, да еще на такси прикатывает. Ясное дело, гуляет баба, а Гришка то ли не замечает, то ли смирился с ситуацией.

Кстати, муж частенько устраивал жене скандалы и сцены ревности, но, когда Тоня в слезах восклицала:

«Хорошо, завтра же подаю заявление о разводе, лучше полы мыть, чем твой крик терпеть», – он мгновенно шел на попятную.

Жена, заподозренная в неверности, приносила денег на порядок больше, чем муж, финансовое благополучие семьи напрямую зависело от Антонины, и Григорию приходилось прикусывать язык.

У пары были дети: Валентина получила имя в честь покойной матери Григория, Антонина была им страшно недовольна, оно казалось ей простецким, и жена даже поругалась с супругом, но тот стоял на своем.

Вторая дочь была Эвелина, которую мать назвала по своему вкусу.

Сначала семья жила в коммуналке, но потом, когда Эве исполнилось чуть больше двух лет, перебралась в собственные хоромы, вроде радость, но именно после переезда на новую жилплощадь начались неприятности.

Большой двор был полон кумушек, для которых основной смысл существования состоял в обсуждении чужой жизни. Бабы сидели на лавочках и чесали языками.

Летом, когда Эвелину няня вывела во двор без шапочки, весь местный конгломерат болтуний заахал и заохал. Валентина походила на родителей: голубоглазая блондиночка, а вот ее сестричка уродилась не в мать, не в отца, а в проезжего молодца.

Эвелине еще не исполнилось и трех лет, но иссиня-черные кудри, смуглая кожа и большие карие глаза делали ребенка похожим на цыганенка.

– Не от Гришки девка, – заметила главная кумушка.

– Ой, верно, – подхватили остальные.

Новость обсасывали долго, а потом одна из бабулек, повстречав Григория, сладко заворковала:

– Дочушки у тебя красавицы!

– Верно, – кивнул отец.

– В кого же Эвелина черноглазая? – не успокаивалась бабка.

– Такая уродилась!

– Жену твою мы хорошо знаем, – закаркала старуха, – хоть и недавно вы к нам переехали. Вы русопятые все, светлые, откель Эвелина взялась?

Григорий замер с открытым ртом, бабка поняла, что простая мысль о невозможности появления в семье блондинов девочки-брюнетки до сих пор не приходила в голову отцу, и радостно заверещала:

– Мабуть, испанцы у вас в роду?

– Нет.

– Негры, не дай бог?

– Нет.

– Али цыгане?

– Русские мы до последнего колена, – процедил Григорий, – прапрадед из Рязани прибыл, откуда там африканцам взяться?

– Вот и я сомневаюсь, – ехидно подытожила старуха, – с какой радости Эвелина головешкой у вас получилась? Никак помог кто? Тоню твою часто один и тот же водитель на такси привозит, кудрявенький, на ворону похож.

Григорий грязно выругался и ушел.

На следующий день Антонина вышла во двор, пряча лицо в платок, такси ее не ждало, женщина метнулась к метро. Всем сразу стало понятно, Гришка отметелил неверную супругу.

– И правильно поступил, – закивали бабки, – живи как все, как мы, работай и щи вари, не гуляй, не куролесничай.

Сколько Эвелина себя помнила, столько в их доме царили скандалы. Отец ненавидел младшую дочь и иначе чем дрянью не называл. Стоило Эвелине провиниться в школе, получить двойку, как добрый папа кидался на малышку с кулаками. Побои доставались Эве по любому поводу, а часто и без оного, достаточно было плохого настроения Григория, чтобы он начал отвешивать младшей дочке тумаки.

Будучи совсем маленькой, Эва считала такое поведение папы естественным и очень старалась вести себя так, чтобы лишний раз не обозлить отца, но потом у нее вдруг открылись глаза. Девочка сообразила, что Григорий лупит только ее и маму, Тина никогда не получала затрещин, к ней отец относился очень нежно.

Эвелина попыталась было подружиться с сестрой, но та упорно избегала ее, и вообще все в семье было очень несправедливо.

В квартире было две комнаты. В одной оборудовали родительскую спальню, в другой жила Тина, Эвелина спала в коридоре, каждый вечер она вынимала раскладушку и ложилась на неудобную конструкцию из парусины и металлических трубок. В коридоре всегда стоял холод, по полу гулял сквозняк, и члены семьи, желавшие ночью пройти в туалет, спотыкались о ложе девочки. При этом учтите, что Тина обитала в двадцатиметровом пространстве, куда легко помещалась еще одна нормальная койка, но ни отец, ни мать не предлагали Эве перейти туда, уроки она делала на подоконнике в кухне, друзей ей приглашать не разрешали, а к себе Тина младшую сестричку не пускала.

Летом Тина уезжала в деревню к бабушке, матери Григория, Эву на свежий воздух не вывозили, и старуха, наведываясь к сыну, никогда не дарила младшей внучке подарки, все нехитрые презенты доставались Тине, а та не делилась с сестрой. На день рождения Валечки приходило полно народу, а Эву впервые поздравили лишь в первом классе, причем не дома, а в школе. Учительница вызвала ее к доске и вручила пакетик с конфетами.

– Это что? – спросила малышка.

– Сувенир от нас, – улыбнулась классная по имени Мария Ивановна, – или ты забыла про свой день рождения?

Дети весело засмеялись, а Эва растерялась, потом заплакала. Мария Ивановна испугалась, стала утешать девочку, и тут та выдала информацию про то, как она живет дома. Эвелину никогда не слушали взрослые, она привыкла сама переживать мелкие и большие неприятности, поэтому сочувственные глаза учительницы, ее добрая улыбка вызвали в душе девочки бурю неуправляемых эмоций, и она, захлебываясь слезами, выложила про раскладушку, коридор, отсутствие игрушек и летнего отдыха, пожаловалась на непомерно большие хозяйственные обязанности, на то, как страшно бежать в полночь через плохо освещенный двор к мусорному бачку со здоровенным помойным ведром, поведала и о больных ногах. Дело в том, что у Эвы был один размер ступни с Тиной, но родители никогда не покупали младшенькой новой обуви, заставляли донашивать ту, из которой выросла старшая.

Мария Ивановна молча выслушала Эву, потом подозвала одну из старшеклассниц, пошушукалась с ней и, дав девушке свой кошелек, велела: