Фея белой магии - Ольховская Анна

– Отдай ребенка, женщина, смирись, – пророкотал Дюбуа, протягивая руки. – Ты пугаешь ее, разве не видишь?

– Ее твои уроды пугают, а не я. – Видимость ухудшилась вдвое, поскольку левый глаз, устав смотреть на грязь и пошлость окружающего мира, заплыл окончательно.

Подошедший хозяин вынудил мерзких типов отступить. Они замерли, свесив тощие руки и слегка покачиваясь. Лица по-прежнему по одухотворенности соревновались с тазом для сливового варенья. Почему сливового? А цвет похож.

Вероятно, месье Дюбуа (или как там его на самом деле) в голову никогда не забредало даже гипотетическое предположение, что ЕГО посмеют ударить!

Поэтому мой первый удар копытом в коленную чашечку заставил глазки-пауки предпринять попытку к бегству. Но они успели только наполовину выкатиться из глазниц, а потом владелец вернул их на место. Зато и лапы свои грязные тоже вернул на место, оставив Нику в покое.

Однако праздновать победу было рановато. В воздухе, несмотря на яркий солнечный день, начала сгущаться тьма. Она извивающимися змеями появлялась из ниоткуда, словно сам воздух, дрожа от омерзения, выдавливал ее из себя.

Лицо Дюбуа, и так не блещущее красотой, стало просто чудовищным. Ноздри приплюснутого носа раздувались, толстые губы словно вывернулись наизнанку, обнажив… красные зубы!

А вот глаза стали белесыми, похоже, мужчинка лихо управлялся с глазными яблоками, гоняя их во всех направлениях. Сейчас он явно развернул их на сто восемьдесят градусов.

Дюбуа поднял голову к небу, затряс невесть откуда взявшейся погремушкой и завыл какой-то монотонный речитатив.

Все присутствующие застыли, словно в детской игре «Замри». Лешка, так и не поднявшийся с колен, медленно завалился на бок.

А я… Я вдруг почувствовала, как немеют мои руки, прижимающие к груди дочь. Как становятся желеобразными ноги. Как меня неудержимо тянет к земле…

– Мама! – тихий, едва слышный шепот. Маленькая ручка на щеке. – Мама, посмотри на Нику!

Я с трудом, физически ощущая скрип заржавевших шарниров, перевела взгляд на дочь. И на какое-то мгновение исчезла в широко распахнутых, налитых черным цветом глазах.

Оказывается, черный цвет бывает разным! Если вокруг монструозного Дюбуа пульсировала холодная и жестокая тьма, то в расширившихся зрачках моей дочери переливался мягкий уютный бархат.

Который и стер с меня наваждение.

Я осторожно осмотрелась. Дюбуа тряс погремушкой и завывал, Лешка без движения лежал на земле, остальные мерно раскачивались и притопывали, словно читающие рэп пингвины.

Отлично, все при деле. Самое время уйти по-английски, не прощаясь. Прости, родной, что оставляю тебя здесь, но я обязательно вернусь. Ты взрослый, ты сильный, ты продержишься. А сейчас мне надо спасать дочь. Похоже, весь сыр-бор был затеян именно из-за нее.

Я медленно, стараясь не дышать, двинулась вдоль корпуса автомобиля. На это никто не обратил внимания, всеобщий транс продолжался.

Опаньки! Оказывается, если не смотреть в глаза Ники, желание присоединиться к пингвиньему рэпу наваливается с грацией медведя гризли. А как же мне быть? Если я все время буду смотреть на дочь, то как я пойму, куда бежать?

Включи периферийное зрение, курица!

Так и сделала. В целом получилось неплохо. Перед глазами – личико моей малышки, а там, на периферии, – деревья, дорожка, ворота. Я с максимально возможной скоростью продвигалась к вожделенным воротам, они уже почти рядом, почти!

Чудовищная боль в затылке, вспышка света, расширившиеся от ужаса глаза Ники и – все.

Меня, кажется, больше нет.

Я же говорю – не дождетесь! Есть я, есть! И даже не болит ничего, что, конечно, странно, но расстраиваться по этому поводу было бы глупо. Скучать по дикой головной боли, щедро приправленной тошнотой? Нет уж, спасибо.

Почему тошнотой? Удар такой силы, какой обрушился на мою многострадальную голову, обязательно волочет за собой мешок разнообразнейших гнусных последствий, среди которых максимальный вес имеет сотрясение мозга и как следствие тошнота и боль.

А у меня ничего не болит. И не тошнит. У меня что, нет мозга?! Был же недавно, я точно помню!

Так, стоп, ты о чем думаешь? Ты о дочери сейчас должна думать, пернатое, а не собственные ощущения анализировать!

И вообще, сколько можно валяться гнилым бревном? Пора глазоньки открывать, слух включать, остатки разума по сусекам наскрести и сообразить, что делать дальше.

Странно. Не получается. Глаза открыть не получается. Вернее, я, оказывается, и так все вижу, вот только это «все», принятое мной поначалу за полуобморочное состояние, выглядит как-то непонятно.

Крохотное пространство, ограниченное со всех сторон мутно-зелеными стенами. Как я сюда попала? Что это? Надо хорошенечко врезать по мерзкой болотной мути, я не хочу ее видеть! Она давит на меня.

Но… Где мои руки? А ноги?! Где вся я?!

Вернее, тело. Я – здесь, а тела своего не вижу. Это бред? Скорее всего. Видимо, удар оказался слишком сильным, вот меня и глючит. Ладно, подождем возвращения к себе в этой… в этом… короче, здесь.

«Здесь» оказалось каким-то ненадежным. Вернее, нестабильным. Через пару мгновений пространство содрогнулось, наверху резко потемнело, зато вокруг меня стало гораздо светлее. А потом…

М-да, неслабо меня приложили. Это что-то новенькое. Такого мое подсознание еще не выдавало.

Зеленая муть оказалась прозрачной, правда, прозрачность была какой-то неровной, слегка искривленной, словно бутылочное стекло.

И таким же искривленным выглядел месье Дюбуа, гнусно ухмылявшийся там, за стеклом. Причем точка обзора была необычной, учитывая разницу в росте. Еще недавно я смотрела на эту тварь снизу вверх, сейчас же самодовольная физиономия маячила прямо передо мной. Причем так близко, словно душка Паскаль собирался осчастливить меня страстным поцелуем.

Расслабься. Во-первых, это бредовый сон, а во-вторых, в этом сне у тебя нет тела, так что целовать тебя не во что.

– Ну, женщина, ты довольна? – Интересно, а чем я слышу? – Ведь я хотел пощадить тебя, оставить в теле. Если бы ты ограничилась забавной болтовней, так бы и случилось. Но ты посмела ударить меня, любимого сына Барона Субботы! – Могла бы – хихикнула. Нервно. Потому что импульсивное желание назвать парнишку Субботником было буквально расплющено жуткой догадкой. – Да еще в присутствии его слуг! Такое не прощается! Твой муж уже убедился в этом, он тоже пытался сопротивляться. А теперь выполняет любое мое желание. Впрочем, как будешь выполнять и ты. Смотри, женщина!

Пространство вокруг взвихрилось, и я увидела… себя!

Вот такое в моей жизни впервые. Одно дело любоваться собой в зеркале, и совсем другое – наблюдать за собственным телом со стороны. Тошнотное, скажу вам, ощущение. Возможно, когда тело лежит без сознания, это не так противно, но когда оно, тщательно перебинтованное, сидит в углу на стуле, смиренно сложив ручки и вытаращив пустые глазки, его, тело, хочется хорошенечко выпороть. Или повесить фингал под другим глазом, под правым, для симметрии. Расселась, дурища, к дочери иди!

– Встань! – властно рявкнул Дюбуа.

Тушка послушно поднялась.

– Подойди ко мне!

Притопала, все так же тупо таращась.

– На колени!

Эй-эй, мадам, ты чего? Ты же – я, а на колени меня поставить нельзя. Хоть что-то в башке осталось?

Нет, не осталось.

– Ну что, женщина, – передо мной снова физиономия редкостной скотины, – сейчас проверим, как ты умеешь доставить удовольствие мужчине. Вы, белые, в сексе гораздо хуже горячих дочерей Африки, но кое-что и вы умеете.

Вот тут мне поплохело конкретно. Если даже это и сон, то очень мерзкий. Но только теперь я уже сомневалась в спасительной версии сна. Все странности последнего времени: поведение Лешки, болезнь Ники, завывания и приплясывания Дюбуа, нечувствительность негров и, наконец, имя – Барон Суббота – все эти частички пазла сложились в картинку. Жуткую, невозможную, до сих пор казавшуюся всего лишь страшненькой сказкой – Вуду.

Для меня, впрочем, как и для большинства европейцев, эта религия ассоциировалась с голливудскими блокбастерами и книгами ужасов. Отдельно стояли «Комедианты» Грэма Грина и описанные там тонтон-макуты папаши Дювалье.

И все равно – Вуду, зомби, восковые куклы для проведения обрядов, ритуальные жертвоприношения, дух смерти Барон Суббота, – где они и где моя семья?!!

От полного бессилия хотелось выть. Да что же это, господи? Помоги, защити, убереги хотя бы мою дочь, прошу тебя!

А со своим телом я сама разберусь, позже. Хотя нет, какое там позже, эта тупица уже расстегивает мерзкому уроду портки!

Я заметалась внутри своего пространства, я билась в стены, я ненавидела себя так, как никогда до этого.

А миляга Паскаль смотрел прямо на меня и ухмылялся. И ухмылка его становилась все шире. Смотри не тресни, гнусь.

Ха, обломилось тебе, да? Дальше спущенных штанов дело не пошло, в комнату с воплем вбежала толстая негритянка. Увидев происходящее, она бухнулась на колени, вытянула вперед руки, уткнулась лбом в пол и запричитала все на том же тарабарском наречии.