Артур и Джордж - Барнс Джулиан

— Мой отец спит очень чутко, а сейчас страдает от прострела. И легко просыпается. А ключ при повороте очень громко скрипит.

Кэмпбелл только-только не рассмеялся ему в лицо. Да за кого он их принимает?

— Все это выглядит поразительно удобным, сэр, если вы разрешите мне так сказать. Вам никогда не приходило в голову смазать замок?

Молчание.

— Сколько у вас бритв?

— Сколько бритв? У меня нет ни одной бритвы.

— Но вы же бреетесь, я полагаю.

— Бреюсь одной из бритв моего отца.

— Почему вам не доверяют иметь собственную бритву?

Молчание.

— Сколько вам лет, мистер Идалджи?

— Сегодня я уже три раза ответил на этот вопрос. Может быть, вы заглянете в свои заметки?

— Двадцатисемилетний мужчина, которому не разрешается иметь собственную бритву, которого каждую ночь запирает в спальне отец, спящий очень чутко. Вы понимаете, насколько вы редкий индивид?

Молчание.

— Исключительно редкий, сказал бы я. И… расскажите мне про животных.

— Это не вопрос, это забрасывание невода. — Джордж осознал абсурдность своего ответа и не удержался от улыбки.

— Мои извинения. — Инспектор все больше закипал раздражением. До сих пор он был мягок с этим субъектом. Ну, потребуется не так уж много, чтобы превратить самодовольного юриста в хлюпающего носом школьника. — Тогда вопрос: как вы относитесь к животным? Они вам нравятся?

— Как я отношусь к животным? Нравятся ли они мне? Нет, в общем, они мне не нравятся.

— Я мог бы догадаться.

— Нет, инспектор, разрешите мне пояснить. — Джордж ощущал нарастающую ожесточенность Кэмпбелла и подумал, что правильной тактикой будет немного поступиться ригористичностью своей позиции. — Когда мне было четыре года, меня повели посмотреть корову. Она запачкалась. Это почти первое мое воспоминание.

— О корове, которая запачкалась?

— Да. По-моему, с того дня я животным не доверяю.

— Не доверяете?

— Да. Тому, что они могут натворить. Они непредсказуемы.

— Так-так. И вы говорите, что это первое ваше воспоминание?

— Да.

— И с тех пор вы животным не доверяете. Всем животным?

— Ну, не кошке, которая живет у нас дома. Или собаке тетушки Стоунхем. Их я очень люблю.

— Так-так… Но крупным животным. Вроде коров.

— Да.

— Лошадям?

— Лошади не надежны. Да.

— Овцам?

— Овцы просто глупы.

— Дроздам? — спрашивает сержант Парсонс. Первое слово, им произнесенное.

— Дрозды — не животные.

— Обезьянам?

— В Стаффордшире обезьян нет.

— Вы очень в этом уверены, э?

Джордж чувствует, как в нем разгорается гнев. Он сознательно выжидает, прежде чем ответить.

— Инспектор, могу ли я заметить, что тактика вашего сержанта строится на неверной основе?

— Я не думаю, что это тактика, мистер Идалджи. Сержант Парсонс — добрый друг сержанта Робинсона в Хеднесфорде. Кто-то пригрозил прострелить сержанту Робинсону голову.

Молчание.

— Кто-то пригрозил, кроме того, зарезать двадцать девушек в деревне, где вы живете.

Молчание.

— Ну, его как будто не потрясли эти угрозы, сержант. Надо полагать, неожиданными для него они не были.

Молчание.

Джордж подумал, что было ошибкой дать инспектору какую-то зацепку. Все, что не является прямым ответом на прямой вопрос, дает ему зацепку. А потому — воздерживайся.

Инспектор заглянул в лежащую перед ним записную книжку.

— Когда мы вас арестовали, вы сказали: «Я не удивлен. Я уже некоторое время ждал этого». Что вы подразумевали?

— Я подразумевал то, что сказал.

— Ну так разрешите мне сказать, как я понял то, что вы сказали, и как понял бы это пассажир клэпемского омнибуса. Что наконец-то вас поймали и вы скорее испытываете облегчение, что вас поймали.

Молчание.

— Так почему, по-вашему, вы находитесь здесь?

Молчание.

— Быть может, вы думаете, это потому, что ваш отец индус?

— На самом деле мой отец — парс.

— На ваши сапоги налипла грязь.

Молчание.

— На вашей бритве — кровь.

Молчание.

— На вашем пиджаке — лошадиные волоски.

Молчание.

— Вас не удивил ваш арест.

Молчание.

— Не думаю, что все это имеет хоть какое-то отношение к тому, индус ли ваш отец, парс или готтентот.

Молчание.

— Ну, он, видимо, израсходовал все свои слова, сержант. Наверное, припасает их для кэннокских судей.

Джорджа отвели назад в ту же камеру, где его ожидала тарелка холодного месива. Он к ней не прикоснулся. Каждые двадцать минут он слышал скрип у дверного глазка; каждый час (по его прикидке) дверь отпиралась, и его оглядывал констебль.

Во время второго посещения полицейский, видимо, по шпаргалке, сказал:

— Ну, мистер Идалджи, жалею, что вижу вас тут, но как вы умудрились проскользнуть мимо всех наших ребят? В котором часу вы обработали лошадку?

Джордж видел этого констебля впервые, а потому сочувственный тон никакого впечатления на него не произвел и не спровоцировал ответа.

Час спустя полицейский сказал:

— Мой совет, сэр, от души: лучше изложите все как есть. А не то это сделает кто-нибудь другой.

При четвертом его появлении Джордж спросил, будут ли эти проверки продолжаться всю ночь.

— Приказ — это приказ.

— И вам приказано не давать мне спать?

— Ну нет, сэр. Нам приказано сохранять вас живым. Если вы причините себе вред, я головой отвечу.

Джордж понял, что никакие его протесты не прекратят ежечасных вторжений, а констебль продолжал:

— Конечно, для всех было бы лучше, включая и вас, если бы вы легли сами.

— Сам лег? Куда?

Констебль помялся.

— В безопасное место.

— А, понимаю! — сказал Джордж, и в нем внезапно вспыхнул гнев. — Вы хотите, чтобы я сказал, что я свихнутый. — Это слово он употребил сознательно, прекрасно помня неодобрение отца.

— Так ведь куда легче для семьи. Подумайте об этом, сэр. Подумайте, каково будет вашим родителям. Как я понимаю, они уже люди в годах.

Дверь камеры закрылась. Джордж лежал на кровати, но был слишком измучен и слишком разгневан, чтобы заснуть. Его мысли мчались к дому священника: стук в дверь, комнаты, запруженные полицейскими. Его отец, его мать, Мод. Его контора на Нью-холл-стрит, теперь запертая и пустая; его секретарша, теперь отправленная восвояси до дальнейшего оповещения. Его брат Орас, развертывающий утром газету. Его коллеги-солиситоры в Бирмингеме, звонящие по телефону друг другу, обмениваясь новостью.

Но под измученностью, гневом и страхом Джордж обнаруживает еще одно чувство — облегчение. Наконец-то дошло до этого, ну и тем лучше. Он ничего не мог сделать против устроителей мистификаций, и преследователей, и авторов анонимных потоков грязи; и немногим больше, пока полиция тупо бродила в потемках, — только предложить несколько разумных советов, которые они презрительно отвергли. Но эти мучители и эти тупицы доставили его в самое безопасное место, в его второй дом — под сень законов Англии. Он знал, где находится теперь. Хотя его занятия не так уж часто приводили его в зал суда, он осознавал суд как часть своей естественной территории. Он не раз присутствовал при разборе дел и наблюдал, как составляющие общество люди с пересохшим от паники ртом едва были способны давать показания, оказавшись лицом к лицу с торжественным великолепием закона. Он видел, как полицейские, поначалу сплошные медные пуговицы и самоуверенность, ощипывались в лгущих дураков более или менее компетентным адвокатом. И он наблюдал — нет, не просто наблюдал, но чувствовал, почти ощущал на ощупь, — эти невидимые, нервущиеся нити, которые соединяли всех, чьим делом был занят закон. Судей всех рангов, адвокатов, солиситоров, нотариусов, клерков, судебных приставов: это было их царство, где они говорили на своем языке, который все остальные понимали лишь с трудом.

Разумеется, до судей, председательствующих на процессах, и адвокатов дело не дойдет. У полиции против него нет никаких улик, а он располагает таким неопровержимым алиби, надежнее которого и вообразить нельзя. Священник англиканской церкви поклянется на Святом Писании, что его сын, когда совершалось преступление, крепко спал в запертой спальне. И тогда полицейские и судьи переглянутся и даже не потрудятся удалиться в совещательную комнату. Инспектору Кэмпбеллу предстоит выслушать резкое порицание, вот и все. Естественно, ему надо будет заручиться услугами солиситора, и он полагал, что мистер Литчфилд Мийк подойдет для этого как нельзя лучше. Дело закрыто, компенсация присуждена, он оправдан без пятнышка на репутации, полиция подвергнута суровой критике.

Нет, он слишком поддался игре воображения. И кроме того, забежал слишком вперед, опережая события, будто какой-нибудь наивный обыватель. Он всегда должен мыслить только как солиситор. Он должен предвосхитить возможные обвинения полиции и то, что будет необходимо узнать его солиситору, и то, что суд примет к рассмотрению. Он должен с абсолютной уверенностью вспомнить, где он был, что делал и говорил и кто что говорил ему на протяжении всего времени совершения вменяемого ему преступления.