Смерть Ахиллеса - Акунин Борис

Однако имелся некоторый запас времени. Нынче еще только вторник, Соболев прибудет в четверг, так что была возможность присмотреться к мадемуазель Ванде получше.

За вечер ей посылали букеты дважды. Один, отправленный жирным купцом в малиновом сюртуке, Ванда вернула сразу, даже не прикоснувшись. Купчина тут же ушел, стуча сапогами и выражаясь по матери.

Второй букет прислал гвардейский полковник с шрамом через щеку. Певица поднесла фиалки к лицу, банкноту спрятала в кружевной рукав, но к гвардейцу подсела нескоро и просидела с ним недолго. Ахимас не слышал, о чем они говорили, но закончилась беседа тем, что Ванда, запрокинув голову, рассмеялась, ударила полковника веером по руке и отошла. Гвардеец философски пожал золотопогонными плечами и некоторое время спустя послал еще один букет, но его Ванда сразу вернула.

Зато, когда некий краснощекий блондин, явно уступавший отвергнутому офицеру по части импозантности, небрежно поманил гордячку пальцем, она себя ждать не заставила — немедленно подсела к его столу. Блондин что-то лениво говорил ей, постукивая по скатерти короткими в рыжеватых волосках пальцами, а она слушала молча, без улыбки, дважды кивнула. Неужто сутенер, удивился Ахимас. Непохож.

Однако в полночь, когда Ванда вышла из бокового подъезда (Ахимас караулил на улице) именно краснощекий поджидал Ванду на улице в коляске, и уехала она тоже с ним. Ахимас следовал сзади в одноместной коляске, предусмотрительно взятой напрокат в «Метрополе». Проехали по Кузнецкому мосту, свернули на Петровку. У большого углового дома с подсвеченной электричеством вывеской «Англия» Ванда и ее спутник сошли и кучера отпустили. Час был поздний, а это означало, что несимпатичный кавалер останется ночевать. Кто он, любовник? Но что-то вид у Ванды не слишком счастливый.

Надо будет навести справки у «господина Немо».

Чтобы не рисковать и не тратить времени попусту, Ахимас не завернул фиалки в сотенный билет, а продел в колечко с изумрудом, купленное днем на Кузнецком. От денег женщина отказаться может, от дорогой безделушки никогда.

Прием, разумеется, подействовал. Ванда с любопытством рассмотрела подарок, а затем столь же заинтересованно отыскала глазами дарителя. Ахимас слегка поклонился. Сегодня он был в английском смокинге и белом галстуке с бриллиантовой заколкой. По виду не то британский лорд, не то современный предприниматель — новая космополитическая порода, начинавшая задавать тон в Европе и России.

Вчерашнего бесцеремонного блондина, о котором Ахимас получил исчерпывающие (и весьма примечательные) сведения, в зале не было.

Допев песенку, Ванда села напротив, заглянула Ахимасу в лицо и вдруг сказала:

— Какие глаза-то прозрачные. Будто ручей.

От этой фразы у Ахимаса почему-то на миг сжалось сердце. Возникло некое смутное, ускользающее воспоминание из тех, что французы называют deja vu. Он чуть нахмурился. Глупости какие, уж Ахимаса Вельде женскими хитростями на крючок не подцепить.

— Купец первой гильдии Николай Николаевич Клонов, председатель Рязанского коммерческого общества, — представился он.

— Купец? — удивилась зеленоглазая. — Не похожи. Скорей моряк. Или разбойник.

Она хрипловато рассмеялась, и Ахимасу второй раз стало не по себе. Никто и никогда еще не говорил ему, что он похож на разбойника. Он должен выглядеть заурядно и добропорядочно — таково непременное условие профессии.

А певичка между тем продолжала удивлять.

— И выговор у вас не рязанский, — насмешливо обронила она. — Вы часом не иностранец?

В речи у Ахимаса и в самом деле, кажется, имелся легчайший, почти неразличимый акцент — некоторая нерусская металличность, сохранившаяся с детства, но чтобы расслышать ее, требовалась незаурядная тонкость слуха. Тем более удивительно было услышать такое от немки.

— Я долго жил в Цюрихе, — сказал он. — Там у нашей компании представительство. Русский лен и ситец.

— Ну, и чего вы от меня хотите, швейцарско-рязанский коммерсант? — как ни в чем не бывало продолжила женщина. — Совершить со мной коммерцию? Я угадала?

Ахимас успокоился — певичка просто кокетничала.

— Вот именно, — сказал он серьезно и уверенно, как всегда говорил с женщинами этого типа. — У меня к вам деловое конфиденциальное предложение.

Она расхохоталась, обнажив мелкие ровные зубы.

— Конфиденциальное? Красиво излагаете, мсье Клонов. Мне обычно и делают исключительно конфиденциальные предложения.

Вот это Ахимас вспомнил: то же самое и примерно в таких же словах он ответил неделю назад «барону фон Штайницу». Поневоле улыбнулся, но тут же вновь заговорил серьезно:

— Это не то, что вы думаете, сударыня. Рязанское коммерческое общество, председателем которого я имею честь состоять, поручило мне сделать какой-нибудь дорогой, необычный подарок одному нашему земляку, человеку заслуженному и знаменитому. Я могу выбрать подарок на свое усмотрение, но наш земляк должен непременно остаться доволен. У нас в Рязани очень любят и чтут этого человека. Подарок мы желаем сделать деликатно, без навязчивости. Даже анонимно. Он и не узнает, что деньги были собраны купечеством его родной Рязани по подписке. Я долго думал, чем бы одарить счастливца, которому судьба дала абсолютно всё. А потом увидел вас и понял, что самый лучший дар — такая женщина, как вы.

Удивительно, но она покраснела.

— Как вы смеете! — Глаза так и вспыхнули. — Я не вещь, чтобы меня дарить!

— Не вас, мадемуазель, а всего лишь ваше время и ваше профессиональное мастерство, — сурово произнес Ахимас. — Или меня ввели в заблуждение и вы не торгуете своим временем и искусством?

Она смотрела на него с ненавистью.

— Да знаете ли вы, купец первой гильдии, что достаточно одного моего слова, и вас выкинут отсюда на улицу?

Он улыбнулся одними губами.

— Меня еще никто никогда на улицу не выкидывал, сударыня. Уверяю вас, это совершенно исключено.

Наклонился вперед и, глядя прямо в искрящиеся бешенством глаза, сказал:

— Быть куртизанкой наполовину невозможно, мадемуазель. Лучше уж честные деловые отношения: работа в обмен на деньги. Или вы занимаетесь своим ремеслом ради удовольствия?

Искорки потухли, широкий, чувственный рот покривился в горькой усмешке.

— Какое там удовольствие… Закажите-ка мне шампанского. Я только шампанское пью, иначе в моем «ремесле» нельзя — сопьешься. А петь сегодня больше не буду. — Ванда подала знак официанту, и тот, видимо, зная ее привычки, принес бутылку «клико». — Вы правы, господин философ. Быть продажной наполовину — только себя обманывать.

Она выпила бокал до самого дна, но снова наполнить его не позволила. Всё шло благополучно, и Ахимаса тревожило только одно: на него, вандиного избранника, со всех сторон пялились. Но ничего, он покинет ресторан в одиночестве, его сочтут очередным неудачником и сразу же забудут.

— Со мной редко так разговаривают. — От шампанского взгляд певички не прояснился, а напротив стал грустным. — Больше лебезят. Сначала. А потом говорят «ты» и манят в содержанки. Знаете, чего я хочу?

— Знаю. Денег. Свободы, которую они дают, — рассеянно обронил Ахимас, додумывая детали последующих действий.

Она потрясенно уставилась на него.

— Откуда вы знаете?

— Сам таков, — коротко ответил он. — Так сколько вам нужно денег, чтоб вы наконец почувствовали себя свободной?

Ванда вздохнула.

— Сто тысяч. Я давно это высчитала, еще когда дурочкой была и уроками музыки перебивалась. Не буду про это… Неинтересно. Я долго в бедности жила, почти в нищете. До двадцати лет. А потом решила: все, хватит. Стану богатой и свободной. Три года с тех пор прошло.

— И как, стали?

— Еще столько же и стану.

— Стало быть, тысяч пятьдесят уже есть? — усмехнулся Ахимас. Певичка ему определен по нравилась.

— Есть, — засмеялась она, но уже без горечи и вызова, а задорно, как пела свои парижские шансонетки. Это ему тоже понравилось — что не упивается жалостью к себе.

— Могу сократить вашу каторгу по меньшей мере на полгода, — сказал он, поддевая серебряной вилочкой устрицу. — Общество собрало на подарок десять тысяч.

По выражению вандиного лица Ахимас понял, что она не в том настроении, чтобы рассуждать хладнокровно, и сейчас пошлет его к черту вместе с десятью тысячами, а потому поспешил добавить:

— Не отказывайтесь, будете жалеть. К тому же вы не знаете, о ком идет речь. О, мадемуазель Ванда, это великий человек, такой человек, за ночь с которым многие дамы, причем из самого хорошего общества, сами заплатили бы немалые деньги.

Он замолчал, зная, что теперь она не уйдет. Еще не родилась женщина, у которой гордость была бы сильнее любопытства.

Ванда сердито смотрела исподлобья. Потом не выдержала, фыркнула: