Счет по-венециански - Леон Донна

Глава 10

Пока Брунетти был у Тревизана, небо затянуло тучами, не осталось и следа от теплого сияния дня. Он взглянул на часы — около шести, еще можно при желании вернуться в квестуру. Но вместо этого он свернул, перешел мост Академии и направился к дому. По дороге он зашел в бар и заказал небольшой бокал белого вина. На стойке стояла тарелка с посыпанными солью крендельками: он взял один, откусил кусочек и тут же выкинул то, что осталось, в пепельницу — гадость, впрочем, так же как и вино. Он оставил недопитый бокал и ушел.

Брунетти вспоминал выражение лица Франчески Тревизан в тот момент, когда она внезапно появилась в дверях, и перед его мысленным взором возникали только округлившиеся при виде него глаза девочки. В этих глазах не было слез, в них нельзя было углядеть ничего, кроме удивления; она напоминала мать не только внешне, но и своим равнодушием к несчастью. Может, она ждала увидеть кого-то совсем другого?

Как бы реагировала Кьяра, если бы он погиб? И что Паола, смогла бы она так же невозмутимо и спокойно отвечать на вопросы какого-нибудь полицейского об их совместной жизни? Одно можно сказать наверняка: Паола уж точно не смогла бы, в отличие от синьоры Тревизан, утверждать, что ей не известно ничего о профессиональной деятельности мужа, покойного мужа. Это заявление синьоры Тревизан о ее полной неосведомленности засело в мозгу Брунетти как заноза, он не мог об этом не думать и не мог в это поверить.

Зайдя в квартиру, он на основании многолетнего опыта сразу сделал вывод, что дома никого нет. Он прошел на кухню и обнаружил, что стол завален газетами, листочками, исписанными цифрами и математическими символами, не имевшими для Гвидо ровным счетом никакого смысла, — по-видимому, черновиками домашней работы Кьяры. Он взял одну из бумажек, узнал аккуратный, с наклоном вправо почерк своего младшего ребенка, эти длинные стройные ряды цифр и значков представляли собой, если память ему не изменяла, квадратное уравнение. Что это? Вычисления? Задача по тригонометрии? Все это было так давно, а способностей к математике так мало, что в голове у Брунетти не осталось почти ничего, хотя курс — и это он помнил точно — длился четыре года.

Он отложил бумаги в сторону и переключился на газеты. Конкуренцию репортажу об убийстве Тревизана составляла статья об очередной взятке очередного сенатора. Прошло уже несколько лет с тех пор, как судья Ди Пьетро вынес первое обвинительное заключение по подобному делу, а страной по-прежнему правят всякие мерзавцы. Против всех или почти всех крупных политических деятелей, стоявших у руля страны, сколько Брунетти себя помнил, выдвигались обвинения, порой по нескольким пунктам. Некоторые принимались даже изобличать друг друга. Вот только ни одно из этих дел не дошло до суда и приговора, и это несмотря на то, что в казне давно зияли огромные дыры. Эти свиньи десятилетиями объедают народ, забравшись по самые уши в общую кормушку, и при этом никакая сила — ни всеобщее негодование, ни нарастающее отвращение граждан к их персонам — не в состоянии отнять у них власть. Гвидо перевернул страницу и увидел фотографии двоих самых отпетых негодяев из всей шайки — горбуна и этого лысого борова, и тут же, с уже привычным чувством отвращения, сложил хрусткую газету. Ничего в этой стране не изменится. Брунетти знал обо всех громких скандалах не понаслышке, знал, куда утекали деньги и чье имя, скорее всего, попадет на страницы газет следующим, и еще одно Гвидо Брунетти знал наверняка: ничего никогда не изменится. Прав был Лампедуза^[16]: видимость изменений — лучшее средство, чтобы оставить все как есть. Наступят новые выборы, появятся новые лица, зазвучат обещания, а на деле просто очередная скотина прорвется к кормушке, просто в каком-нибудь из частных швейцарских банков под руководством чрезвычайно осторожного управляющего будет открыт новый счет.

Брунетти всегда чувствовал заранее, когда на него накатит подобное настроение, и почти боялся его. Боялся этой нет-нет да и возникавшей уверенности, что все, чем он занимается на работе, лишь бесполезная трата времени. Зачем гоняться и сажать за решетку забравшегося в квартиру мальчишку, когда человека, укравшего миллиарды из системы здравоохранения, направляют послом в ту самую страну, куда он годами переводил наворованные деньги? Разве справедливо налагать штраф на водителя, не заплатившего налог на автомобильную магнитолу, в то время как директор предприятия, производящего эти самые автомобили, признает, что давал взятки — миллиарды лир — лидерам профсоюзов, чтобы те подавляли попытки рядовых членов требовать повышения заработной платы? И, сделав подобное признание, он остается на свободе — неужели это нормально? Какой смысл арестовывать убийц, зачем искать того, кто застрелил Тревизана, когда человек из высших эшелонов власти дает показания в суде по обвинению в организации убийств тех немногочисленных честных судей, у которых хватило смелости рассматривать дела о мафии?