ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ - Джордж Элизабет

— Вторая неудача? — переспросил Линли.

— Второй неполноценный ребенок, представляете? У него был еще один, от первого брака, с таким же диагнозом, кажется. А тут родился и второй… Всем было крайне тяжело, но Юджиния не хотела понять, что это нормально — поначалу чувствовать отчаяние, проклинать Бога, то есть делать все, что помогает нам пережить трудности. Вместо этого она получила весточку от своего отца, с которым долго не общалась. «Это Господь говорит с нами. В Его послании нет загадки. Чтобы разобрать Его почерк, всмотрись в свою душу и в свое сознание, Юджиния». Вот что он написал ей, представляете? Вот каким было его благословение и утешение в связи с рождением несчастной малышки. Как будто дитя было наказанием свыше. И что самое ужасное, ей даже не с кем было поговорить о своих чувствах! Да, она общалась с одной монахиней, но та говорила о Божьей воле, о том, что все было предопределено и что Юджиния должна понять это и принять, не гневаться, а горевать об этом, изведать всю меру своего отчаяния, а потом просто вернуться к обычной жизни. А когда Сони не стало, притом таким страшным образом… Мне почему-то кажется, что у Юджинии были мгновения, когда она могла подумать что-нибудь вроде: «Лучше ей умереть, чем так жить, среди врачей, от операции к операции; то легкие отказывают, то сердце едва бьется, то желудок не работает, то уши не слышат, и даже покакать толком не может… Уж лучше ей умереть». И вдруг Соня действительно умерла. Как будто кто-то услышал желание Юджинии и исполнил его, хотя это было не настоящее желание, а всего лишь выражение сиюминутного отчаяния. Так что она могла чувствовать, кроме вины? И что ей оставалось делать во искупление этой вины, как не отказывать себе во всем, что стало бы для нее утешением и облегчением?

— Пока на сцене не появился майор Уайли, — вставил Линли.

— Да, пока не появился Уайли, — эхом откликнулся Робсон. — Он олицетворял для нее новое начало. То есть это она так думала и так говорила мне.

— Но вы не согласились с этим.

— Я считал, что он бы стал просто иной формой добровольного заключения. Еще худшей, чем раньше, потому что это происходило бы под видом чего-то нового.

— И вы поспорили из-за этого.

— А потом я хотел извиниться, — поспешно добавил Робсон. — Я отчаянно хотел извиниться — вы понимаете? — ведь между нами были долгие годы дружбы, между нами двумя, Юджинией и мною, и я не мог просто выбросить их в канаву из-за какого-то Уайли. Я хотел, чтобы она это знала. Вот и все. Как бы это ни выглядело в глазах других.

Линли сопоставил рассказ скрипача с тем, что услышал от Гидеона и Ричарда Дэвиса.

— Она прервала всякое общение со своей семьей двадцать лет назад, но с вами тем не менее встречалась? Вы прежде были любовниками, мистер Робсон?

Лицо Робсона вспыхнуло; пятнистый румянец только сильнее подчеркнул плохое состояние его кожи.

— Мы виделись дважды в месяц, — ответил он.

— Где?

— В Лондоне. В пригородах. Там, где она скажет. Ей хотелось знать новости о Гидеоне, и я обеспечивал ее ими. Наши отношения этим и ограничивались.

Пабы и гостиницы в ее дневнике, думал Линли. Дважды в месяц. Но что-то здесь не сходится. Ее встречи с Робсоном не вписывались в схему жизненного пути Юджинии Дэвис, нарисованную самим Робсоном. Если она всячески наказывала себя за грех человеческого отчаяния, за невысказанное желание — столь ужасным образом исполненное — быть избавленной от тяжких забот о болезненной дочери, то почему она позволяла себе узнавать новости о жизни сына, новости, которые могли служить ей утешением, могли поддерживать хотя бы одностороннюю связь с семьей? Разве не отказала бы она себе в этом в первую очередь?

В этой мозаике не хватает важного фрагмента, заключил Линли. Инстинкты детектива подсказывали ему, что Рафаэль Робсон отлично знает, каков этот недостающий фрагмент.

— Из вашего рассказа, мистер Робсон, я могу понять большую часть ее поступков, но не все. Почему она отказалась обжаться с семьей, но продолжала общаться с вами?

— Как я уже говорил, таким образом она наказывала себя.

— За то, о чем однажды подумала, но чего не делала?

Казалось бы, ответ на этот простой вопрос не должен был вызвать затруднений у Рафаэля Робсона. «Да» или «нет». Он знал погибшую женщину десятки лет. Он постоянно виделся и разговаривал с ней. Но Робсон ответил не сразу. Он взял со стойки с инструментом рубанок и углубился в его изучение, ощупывая каждую деталь тонкими и сильными пальцами музыканта.