Апокалипсис Томаса - Кунц Дин

В обойме «беретты» осталось десять патронов[29]. В запасной обойме, которая лежала в кобуре, было семнадцать, но я сомневался, что найду время на перезарядку, если они бросятся на меня.

Шекспир устами Фальстафа сказал, что осторожность — лучшая составляющая доблести, и на этом склоне я выбрал осторожность. Взбежал на гребень холма и помчался вниз по противоположному склону.

Я знаю, что Фальстаф был не только бойцом, но и трусом, вором, но при этом обаятельным человеком. Он служит примером только для тех, кто верит, что самоуважение — величайшее из достоинств. Драматург хотел, чтобы он вызывал смех, а не восхищение, потому что знал: если такие люди теряют способность смешить, они становятся крайне опасными. Они — Чарльзы Мэнсоны и Полпоты нашего времени, и нет преступления столь ужасного, чтобы они удержались от его совершения.

Все мы трусы в какие-то моменты нашей жизни, но я утешал себя тем, что не оставил за собой союзников. Рискуя только собственной шкурой, я имею право утверждать, что проявил осторожность, а не струсил. Так, во всяком случае, я говорил себе, спускаясь в лощину, где недавно останавливал мини-пикап, издавая жалкие крики детского ужаса и борясь с желанием надуть в штаны. Внизу повернул на север, надеясь добраться до гостевой башни на своих двоих. Такие самообманы позволяют нам выжить… но из-за них мы подвергаем опасности самое важное, что у нас есть.

Топология этой части Роузленда сложная. Холмы и ложбины перетекают друг в друга, напоминая мне поверхность мозга. Я ловил мысль, проскальзывающую по извилинам, и звучала она следующим образом: «Двигайся, двигайся, живи, живи!»

Я держался исключительно лощин, некоторые из которых скрывались в тени склонов, другие затеняли баньяны и калифорнийские лавры, угнездившиеся в расщелинах, где почва наиболее влажная. Я полагался на интуицию, решая, куда повернуть, если встречалась развилка.

Сосредоточившись на том, чтобы двигаться быстрее и быстрее, я не решался оглянуться. Таким образом, если бы уроды нагоняли меня, я бы это понял, лишь когда одна из когтистых рук ухватила бы меня за воротник пиджака спортивного покроя и швырнула на землю, или когда топор раскроил бы мне череп и убил на месте, избавив от тех ужасов, которые мне пришлось бы пережить, если бы меня захватили живым.

Только двумя часами раньше я сидел в уютной кухне, ел киш и творожный пирог, и самая большая моя проблема заключалась в том, чтобы вызнать тайны Роузленда и понять то, что говорили мне люди, которые словно задались целью ставить меня в тупик своими ответами.

А вот свиноприматы загадочностью не отличались. Они не играли в словесные игры и не притворялись, будто слишком заняты, чтобы слушать, и не пытались тем или иным способом обмануть. Уроды не скрывали своих намерений. Они хотели меня убить, порубить на куски, сожрать, а потом посидеть кружком, рассуждая, какая моя часть оказалась самой вкусной. Их намерения читались как открытая книга или как лица инспекторов департамента налогов и сборов.

Я миновал так много развилок, что уже и не знал, приближаюсь к гостевой башне или удаляюсь от нее. И я бы не удивился, увидев стоящий у гребня холма брошенный мини-пикап с шинами низкого давления и трех уродов, играющих рядом с ним в карты и дожидающихся, когда же я, описав полный круг, сам прибегу к ним в руки.

Пару раз прохладный воздух начинал мерцать, словно от поднимающегося к небу жара, и периферийным зрением я видел то, что исчезало, если я поворачивал голову, чтобы получше все рассмотреть. Несколько раз это были всего лишь тени, большущие и угрожающие. Но случалось, что краем глаза я замечал что-то более определенное. Гору человеческих черепов, койотов, пожирающих мертвых уродов, обнаженную женщину, привязанную к столбу, тогда как фигуры в капюшонах поджигали хворост у ее ног…

Одно видение не исчезло, и когда я повернул голову. Я вышел из лавровой рощи, и в двадцати футах впереди тропа разделялась, уходя в две расположенные под углом лощины. На развилке стояло дерево с черными ветвями без единого листочка, которое кто-то использовал в качестве каркаса для мобиля из выбеленных солнцем костей. На ветвях висели скелеты детей, некоторые лет трех на момент убийства, ни одного — старше десяти. Их всех раздели и развесили по ветвям, создав безумный памятник жестокости.

Дерево это выглядело дорожным указателем, говорящим о том, что впереди находится город, где насилию нет предела.

Впервые в этой гонке на выживание я остановился, именно потому, что призрак не исчез, хотя я и посмотрел на него. Но тут же поспешил дальше, выбрав правую лощину.

У меня создалось ощущение, что я бежал в двух Роузлендах: в поместье, куда мы с Аннамарией прибыли несколькими днями ранее, и в другом, существовавшем в альтернативной реальности, параллельной нашему миру.

Лощина, по которой я побежал, миновав черное дерево, увешанное костями, оказалась очень короткой. Склоны сближались, сближались, становились все более крутыми. И, наконец, я оказался в тупике, сформированном тремя страшными на вид склонами. Два, слева и справа, заросли высокой травой и колючими кустами, а впереди меня ждала голая земля, усыпанная камнями.

Кусты хватали бы меня за одежду и, в конце концов, насадили на свои колючки, заставив остановиться. Я полез по земле и камням, пусть некоторые и выскальзывали из-под ног. В результате мне пришлось сунуть «беретту» в кобуру и продолжить путь, используя не только ноги, но и обе руки, отчаянно хватаясь ими за землю, если камень, только что казавшийся надежной опорой, вдруг выскакивал из-под ноги и катился вниз. Только так мне и удавалось не последовать его примеру.

Жадно ловя ртом воздух, с гулко бьющимся сердцем, я слышал преследующих меня уродов… но не чувствовал их запаха. Судя по звукам, они приближались, но, возможно, только эхо от крутых склонов создавало впечатление, что они совсем близко, потому что именно интенсивность их запаха позволяла точно определить разделяющее нас расстояние.

Я уже преодолел половину подъема, когда они настигли меня. Один схватился за штанину джинсов. Крепко уцепившись за камни двумя руками, я с силой ударил ногой, куда-то попал, возможно, в голову. Но урод не отпустил меня, наоборот, сильно дернул, чтобы стащить вниз.

Камень, за который я держался правой рукой, вывалился из земли и покатился по склону. Все еще держась левой рукой, я перевернулся на спину, правой потянулся к кобуре и выхватил «беретту».

Урод навис надо мной, второй подступил слева, третий справа, все собирались навалиться на меня. Белки их глаз порозовели от крови, радужные оболочки желтизной не уступали тому странному небу, которое я видел раньше.

Их зубастые рты, их розовые языки с черными точками не предназначались для того, чтобы произносить слова милосердия. Они могли только злобно рычать и пожирать добычу, особенно еще живую и кричащую.

Три топора поднялись, два обращенные ко мне лезвием, один — молотком. Я вскинул пистолет, зная, что смогу убить только одного, прежде чем оставшиеся двое раскроят или разобьют мне голову. Но я не возражал против того, чтобы умереть, хотя бы потому, что на Другой стороне ничто не могло пахнуть столь же скверно, как эти свиноприматы.

Однако, прежде чем я успел нажать на спусковой крючок «беретты», нависшее надо мной существо с отвратительным телом и бледной кожей, кое-где покрытой короткой щетиной, отшатнулось, а между глаз у него вдруг появилась дыра. Затылок урода взорвался, а сам он пропал из виду, словно под ним открылся люк, в который он и провалился.

Хотя я не слышал первого выстрела, второй и третий прозвучали громко, отчетливо и близко. Оставшаяся пара уродов отлетела от меня. Один топор звякнул о камень рядом с моей головой. Второй, закружившись, исчез, словно палочка, слишком уж энергично отброшенная самым уродливым барабанщиком в истории парадов.

Камни пытались выскользнуть из-под меня. Но я твердо решил не скатываться с ними вниз на трупы уродов, которые теперь валялись в лощине-тупике.

Тяжело дыша, отплевываясь, — почему-то решил, что капля пота одного урода попала мне в разинутый рот, и я никак не хотел, чтобы она очутилась в меня в желудке, — я перевернулся на живот и попытался найти опору.

Рядом со мной появилась пара красно-черных расшитых ковбойских сапог. Я увидел протянутую мне большущую руку, которая переходила в массивное предплечье и Геркулесовы бицепсы, на которых хохотали гиены.

Я схватился за его руку, в два раза больше моей, и татуированный гигант помог мне подняться. Вдвоем мы не без труда взобрались по заваленному камнями склону.

На западе море поблескивало под лучами солнца, как пиратские сокровища, но перед моими глазами по-прежнему стояли зубы этих чудовищных свиней, их раззявленные, готовые укусить пасти.