Ученик - Герритсен Тесс

Но сильнее всего она ненавидит меня.

Я это знаю, потому что она демонстрирует свою ненависть самыми разными способами, но всегда исподтишка. Она никогда не оставляет следов своего коварства, нет, она слишком умна для этого. Ее ненависть выражается в злобном шепоте, тихом, словно шипение змеи, с которым она склоняется над моей кроваткой. Я не понимаю слов, но слышу скрытую в них угрозу, вижу ярость в ее прищуренных глазах. Она четко исполняет свои обязанности по уходу за ребенком: мой подгузник всегда свежий, а молоко в бутылочке теплое. Но я постоянно ощущаю тайные щипки, скручивание кожи, жжение спирта, вылитого на мою уретру. Естественно, я кричу от боли, но у меня никогда не остается ни синяков, ни шрамов. Просто я неспокойный ребенок, с неустойчивой психикой, как объясняет она родителям. Бедная труженица Мэйрид! Ей приходится иметь дело с этим горластым отродьем, пока моя мама отдает себя служению обществу. Мама, которая пахнет духами и норковым манто.

Вот что я помню. Ослепляющие вспышки боли, звук собственного крика и надо мной — белая шея Мэйрид, которая наклоняется ко мне, чтобы в очередной раз ущипнуть или впиться в мою нежную кожу.

Не знаю, возможно ли, чтобы такой младенец, каким был тогда я, испытывал ненависть. Скорее всего наказание может вызвать у ребенка сильное удивление. Не понимая смысла происходящего, он может лишь связать причину и следствие. И, должно быть, я уже тогда понял, что причиной моих мучений была женщина с холодными глазами и белой молочной шеей.

Риццоли сидела за рабочим столом, уставившись в письмо Уоррена Хойта, написанное аккуратным почерком, с четко выдержанными полями и ровными строчками. Хотя оно было написано чернилами, в нем не было ни единой помарки, ни одного зачеркнутого слова. Каждое предложение было тщательно выстроено и только потом перенесено на бумагу. Она представила, как он склонялся над этой страницей, как его тонкие пальцы сжимали ручку, как скользила по бумаге его кожа, и ей вдруг нестерпимо захотелось вымыть руки.

В женской комнате отдыха она тщательно намылила руки и принялась скрести их, пытаясь стереть его следы, но даже и после того как руки были вымыты и высушены, она все равно чувствовала себя заразной, словно яд его слов просочился сквозь кожу. А впереди были другие письма, и значит, ей предстояло впитать еще больше отравы.

В дверь постучали, и она вздрогнула.

— Джейн? Вы здесь? — Это был Дин.

— Да, — отозвалась она.

— Я приготовил видеомагнитофон в зале совещаний.

— Сейчас буду.

Она посмотрела на себя в зеркало и осталась недовольна тем, что увидела: усталые глаза, затравленное выражение лица. «Не позволяй ему видеть тебя такой», — приказала она себе.

Риццоли открыла кран, умылась холодной водой и промокнула лицо бумажным полотенцем. Потом выпрямилась и сделала глубокий вдох. «Уже лучше, — подумала она, глядя на свое отражение. — Никогда не показывай слабость».

Она вошла в зал совещаний и по-деловому кивнула Дину.

— Ну, готово?

Телевизор был уже включен, и горела красная лампочка видеомагнитофона. Он взял пакет, который им передала О'Доннелл, и достал оттуда видеокассету.

— Датировано седьмым августа, — сказал он.

«Всего три недели тому назад», — подумала она, чувствуя себя неуютно, оттого что мысли и образы, которые ей предстояло услышать и увидеть, были столь свежими.

Она села за стол, приготовила ручку и блокнот для записей.

— Начинайте.

Дин вставил кассету и нажал на кнопку воспроизведения записи.

Первой, кого они увидели, была О'Доннелл с идеальной прической, на фоне белой стены тюремного пропускного пункта, до неприличия элегантная в своем голубом трикотажном костюме.

— Сегодня седьмое августа. Я нахожусь у здания тюрьмы «Соуза-Барановски» в городе Ширли, штат Массачусетс. Цель моего визита — интервью с мистером Уорреном Д. Хойтом.

Экран погас, и уже через мгновение появился новый образ — лицо настолько омерзительное, что Риццоли в ужасе отпрянула. Кому-то другому внешность Хойта могла показаться обычной, ничем не примечательной. Его светло-коричневые волосы были аккуратно подстрижены, а лицо выражало полное смирение. Арестантская роба синего цвета мешковато висела на его стройной фигуре. Те, кто знал Хойта в повседневной жизни, описывали его как вежливого и услужливого человека; такое же впечатление он производил и на экране: безобидный и вполне симпатичный молодой мужчина.

Его взгляд сместился в сторону. Они расслышали скрип стула, а вслед за этим и голос О'Доннелл:

— Тебе удобно, Уоррен?

— Да.

— Тогда начнем?

— Как скажете, доктор О'Доннелл. — Он улыбнулся. — Я никуда не тороплюсь.

— Хорошо. — Опять скрипнул стул, и О'Доннелл откашлялась. — В своих письмах ты уже рассказал кое-что о своей семье и детстве.

— Я постарался представить полную картину. Думаю, вам будет важно знать все аспекты, чтобы понять, кто я такой.

— Да, я ценю твою откровенность. Мне нечасто выпадает возможность взять интервью у человека с такой отменной памятью и столь заинтересованного в выяснении причин собственного поведения.

Хойт пожал плечами.

— Ну, познать собственную жизнь всем важно. Иначе и жить не стоит.

— Иногда самоанализ заводит слишком далеко. Это своего рода защитная реакция. Давай попытаемся отделить интеллект от голых эмоций.

Хойт сделал паузу. А потом с легкой насмешкой в голосе произнес:

— Вы хотите поговорить со мной о чувствах?

— Да.

— О каких-то конкретных чувствах?

— Я хочу знать, что заставляет человека убивать. Что влечет его к жестокости. Мне интересно, какие мысли посещают тебя в этот момент. Что ты чувствуешь, когда убиваешь другого человека.

Он какое-то время молчал, словно обдумывая ответ.

— Это не так легко описать.

— Попытайся.

— Во имя науки? — В его голос вернулись насмешливые нотки.

— Да. Во имя науки. Так что ты испытываешь?

Долгая пауза.

— Удовольствие.

— Выходит, убийство доставляет тебе удовольствие?

— Да.

— Опиши это состояние.

— Вам действительно хочется это знать?

— Это ключевой вопрос моего исследования, Уоррен. Я хочу знать, что ты испытываешь, когда убиваешь. Это не праздное любопытство. Мне необходимо знать, проявляются ли у тебя симптомы, характерные для неврологических аномалий. Например, головные боли, странные запахи или вкусовые ощущения.

— Запах крови мне очень нравится. — Он сделал паузу. — О, мне кажется, я вас шокировал.

— Продолжай. Расскажи мне про кровь.

— Вы знаете, я ведь работал с ней.

— Да, я знаю. Ты был лаборантом-технологом.

— Люди думают, что кровь — это просто красная жидкость, циркулирующая в наших венах. Как моторное масло. Но на самом деле это сложное вещество, и ее формула для каждого человека индивидуальна. Кровь уникальна. Так же, как уникально каждое убийство. И нет такого, которое можно было бы описать как типичное.

— Но все они доставляли тебе удовольствие?

— Некоторые в большей степени.

— Тогда расскажи о том, которое больше всего запомнилось. Есть такое?

Он кивнул.

— Да, есть одно, о котором я чаще всего думаю.

— Чаще, чем о других?

— Да. Оно не выходит у меня из головы.

— Почему?

— Потому что я его не закончил. Мне не удалось насладиться им в полной мере. Знаете, это как рана, которая чешется, а почесать ее нельзя.

— Как-то тривиально звучит.

— Разве? Но со временем даже самый тривиальный зуд может свести с ума. Он занимает все ваши мысли. Знаете, есть такая пытка — щекотать пятки. Поначалу кажется, что ничего особенного. Но вот щекотка продолжается день за днем. Она становится самой изощренной формой пытки. Кажется, я упоминал в своих письмах о том, что мне интересна история человеческой неприязни. Искусство причинения боли.

— Да. Ты писал об этом... хм... интересе.

— Долгая история пыток доказывает, что даже самый невинный источник дискомфорта со временем становится невыносимой мукой.

— И что, тот зуд, который ты только что описывал, действительно стал невыносимым?

— Да, он заставляет меня просыпаться по ночам. Я думаю о том, что могло бы произойти. Думаю об удовольствии, которого оказался лишен. Всю свою жизнь я педантично относился к любому начатому делу. Мне обязательно нужно его завершить. И сейчас меня это очень беспокоит. Я все время думаю об этом. Зрительные образы постоянно прокручиваются в моем сознании.

— Опиши их. Что ты видишь, что чувствуешь.

— Я вижу ее. Она другая, не такая, как все остальные.

— Почему?

— Она ненавидит меня.

— А другие не испытывали ненависти?

— Другие были голые и испуганные. Покоренные. А эта до сих пор борется со мной. Я это чувствую, когда касаюсь ее. Ее кожа наэлектризована яростью, хотя она и знает, что я победил. — Он подался вперед, как будто собирался поделиться самыми сокровенными мыслями. Его взгляд теперь был сосредоточен не на О'Доннелл, он был устремлен прямо в объектив камеры, словно Хойт видел перед собой Риццоли. — Я чувствую ее злость, — продолжал он. — Я впитываю ее ярость, когда просто касаюсь ее кожи. Она доводит меня до белого каления. В этот момент я чувствую себя сгустком энергии, сокрушительной и опасной. Я вновь хочу испытать это чувство.