Брат Томас - Кунц Дин

— Как я понимаю, ты любишь собак.

— Да, собак я люблю.

Флосси буквально светилась, когда говорила о собаках, и от радости глаза ее уже не казались такими ранимыми.

— У меня была собака, — продолжила она. — Хорошая собака.

Интуиция предупредила, что дальнейшие вопросы о ее собаке приведут нас в те места, куда идти не следует.

— Вы пришли, чтобы поговорить о собаках, мистер Томас?

— Нет, Рождество. Я пришел, чтобы попросить тебя об одолжении.

— Одолжении?

— И знаешь, самое смешное, что я забыл о каком. Сможешь подождать меня здесь, Рождество?

— Конечно. У меня есть книга о собаках.

Я поднялся, повернулся к сестре Анжеле:

— Сестра, можем мы поговорить?

Мать-настоятельница и я отошли в дальний конец комнаты, и русский, уверенный, что нам не хватит сил отогнать его, присоединился к нам.

— Мэм… — прошептал я, — что случилось с девочкой… что ей пришлось пережить?

— Мы ни с кем не обсуждаем прошлое наших детей, — и она многозначительно посмотрела на русского.

— У меня много недостатков, но я не сплетник, — попытался оправдаться Романович.

— И не библиотекарь.

— Мэм, есть шанс, что девочка поможет узнать мне то, за чем я сюда пришел… и спасти нас всех. Но я… боюсь.

— Чего, Одди?

— Того, что пришлось пережить девочке.

Сестра Анжела колебалась лишь несколько мгновений.

— Она жила с родителями, дедушкой и бабушкой. Как-то ночью пришел ее кузен. Девятнадцатилетний. Проблемный мальчик, да еще чем-то закинулся, или обкурился, или обкололся.

Я знал, что женщина она не наивная, но не хотел видеть, как сестра Анжела все это говорит. Закрыл глаза.

— Кузен застрелил их всех. Родителей, дедушку, бабушку. Потом какое-то время… насиловал девочку в задний проход. Ей было семь лет.

Да, мужеству этих монахинь оставалось только изумляться. Все в белом, они шли в грязь этого мира, доставали из грязи то, что еще можно было спасти, а потом отчищали как могли. С чистыми глазами вновь и вновь лезли в грязь этого мира, всегда с надеждой, что кого-то еще можно спасти, а если они и боялись, то никому не показывали своего страха.

— Когда наркотики выветрились, он понял, что его поймают, и поступил как последний трус. В гараже надел шланг на выхлопную трубу, чуть опустил стекло, чтобы вставить шланг в салон. И посадил девочку рядом. Не хотел оставлять ее только изнасилованной, но живой. Попытался взять ее с собой.

Что тут можно сказать? Нет предела человеческой мерзости.

— А потом он струсил, — продолжила сестра Анжела. — Оставил ее одну в машине, пошел в дом и позвонил девять-один-один. Сказал, что попытался покончить с собой и обжег себе легкие. Ему трудно дышать, и он нуждается в помощи. Потом сел и стал ждать «Скорую».

Я открыл глаза, чтобы обрести силу в ее глазах.

— Мэм, однажды прошлой ночью и однажды этим днем кто-то с Той стороны, кто-то, кого я знаю, пытался связаться со мной через Юстину. Я думаю, чтобы предупредить меня о том, что грядет.

— Я понимаю. Думаю, что понимаю. Нет, ладно. Да поможет мне Бог, я это принимаю. Продолжай.

— Я могу проделать один трюк с помощью монетки или медальона на цепочке или чего-то блестящего. Я научился ему у моего приятеля-фокусника. Я могу ввести девочку в легкий транс.

— С какой целью?

— Девочка, которая умерла, а потом ожила, возможно, мостик между этим миром и последующим. Расслабленная, в легком трансе, она может послужить голосом для личности на Той стороне, которая не смогла поговорить со мной через Юстину.

Лицо сестры Анжелы затуманилось.

— Но церковь не поощряет интерес к оккультизму. И насколько травматично будет все это для ребенка?

Я глубоко вдохнул и все выложил:

— Я не собираюсь это делать, сестра. Я просто хотел, чтобы вы поняли: сделав это, я, возможно, смог бы узнать, что грядет, поэтому, пожалуй, мне следовало пойти на такой шаг. Но я слишком слаб. Я испуган и слаб.

— Ты не слабак, Одди. Я в этом уверена, да ты и сам это знаешь.

— Нет, мэм. Здесь я вас подведу. Я не сумею с этим справиться… С Рождеством и всеми этими собаками в ее сердце. Я не справлюсь.

— Чего-то я здесь не понимаю, — сестра Анжела покачала головой. — Что мне неизвестно?

Я покачал головой. Не знал, как объяснить, что со мной происходит.

Взяв с кровати Полетт кожаное пальто с меховыми воротником и манжетами, Романович хрипло прошептал:

— Сестра, вы знаете, что мистер Томас потерял самого дорогого для него человека?

— Да, мистер Романович, знаю.

— В тот день мистер Томас спас много людей, но не смог спасти ее. Девушку с черными волосами и глазами и кожей такой же смуглой, как у этой девочки.

Такие параллели мог проводить только человек, который знал о моей потере гораздо больше, чем писали в прессе.

При этом глаза его оставались бесстрастными, на лице не отражались никакие эмоции.

— Ее звали Бронуэн Ллевеллин, но имя ей не нравилось. Она чувствовала, что «Бронуэн» звучит как «эльф». Она называла себя Сторми.

Он уже не просто удивлял меня. Превратился в человека-тайну.

— Кто вы?

— Она называла себя Сторми, как Флосси зовет себя Рождеством, — продолжал Романович. — Девочкой Сторми растлил ее приемный отец.

— Никто этого не знает, — запротестовал я.

— Знают немногие, мистер Томас. Лишь несколько социальных работников. Сторми не страдала ни физическими, ни умственными недостатками. Но вы сами видите, сестра Анжела, что мистер Томас видит во Флосси маленькую Сторми, и поэтому ему очень трудно подступиться к ней.

Очень трудно, да. Просто невозможно. Настолько трудно, что я даже не мог ничего сказать.

— Говорить с тем, кто потерян, через медиума, который напоминает ему потерю… это чересчур. Чересчур для любого. Он знает, что использование девочки в качестве канала для связи с потусторонним миром может травмировать ее, но говорит себе, что на эту травму можно пойти, если будут спасены жизни множества других детей. Однако он не может из-за того, как эта девочка выглядит и что с ней произошло. Она — невинная, какой была и Сторми, а он не будет использовать невинную.

— Сестра, — я заговорил, глядя на Рождество с ее книгами о собаках, — если я использую ее как мостик между мирами живых и мертвых… вдруг к ней вернется воспоминание о смерти, которую она забыла? Вдруг, когда я закончу разговор с ней, она останется стоять одной ногой в этом мире, а второй — в последующем, не сможет стать единым целым, не сможет обрести здесь покой? Ее однажды уже использовали, словно она — какая-то вещь, использовали и выбросили. Ее нельзя использовать снова, чем бы это ни оправдывалось. Никогда.

Из внутреннего кармана пальто, которое висело у него на руке, Романович достал длинный, вертикально складывающийся бумажник, а из него — ламинированную карточку, но протянул ее мне не сразу.

— Мистер Томас, если бы вы прочитали двадцатистраничный отчет обо мне, подготовленный опытным аналитиком разведывательного ведомства, вы бы узнали все, что стоило обо мне знать, а также много такого, что не заинтересовало даже мою мать, хотя она души во мне не чаяла.

— Ваша мать — наемный убийца.

— Совершенно верно.

— Простите? — переспросила сестра Анжела.

— Мама также была концертирующей пианисткой.

— Наверное, еще и шеф-поваром.

— Если на то пошло, печь пироги я научился у нее. Прочитав ваш двадцатистраничный отчет, мистер Томас, я думал, что знаю о вас все, но, как выяснилось, узнал слишком мало из того, что действительно важно. Я говорю не о вашем… даре. Я говорю о том, что понятия не имел, что вы за человек.

Хотя ранее я не думал, что русский может стать лекарством от меланхолии, внезапно он доказал, что умеет поднимать настроение.

— А чем занимался ваш отец, сэр? — спросил я.

— Он готовил людей к смерти, мистер Томас.

На этот раз сестра Анжела обошлась без вопросов.

— Так это семейный бизнес, сэр. Почему тогда вы так прямо назвали вашу мать наемным убийцей?

— Потому что, видите ли, изначально так называли только тех, кто убивал высокопоставленных политиков.[39]

— То есть слово «могильщик» не подходит.

— Могильщик не выделяет высокопоставленных политиков среди всех прочих, мистер Томас.

Если сестра Анжела не посещала регулярно теннисные матчи, то в этот день рисковала свернуть шею.

— Сэр, готов спорить, ваш отец отлично играл в шахматы.

— Он только один раз выиграл национальный чемпионат.

— Слишком много времени отнимала карьера могильщика?

— Нет. К сожалению, его посадили на пять лет в тюрьму в тот самый момент, когда он вышел на пик формы.

— Ужасно.

Протягивая мне ламинированную карточку с фотографией и голограммами, которую достал из бумажника, Романович объяснил сестре Анжеле: