Алюмен. Книга первая. Механизм Времени - Валентинов Андрей

– За доблесть наших союзников! – возгласил инвалид, едва папаша Бюжо приволок новый кувшин. – Да здравствует Дания! Вот кто дрался, как орда чертей...

Горка мяса на тарелке Альфреда стремительно таяла. Совершив над собой титаническое усилие, парень отложил вилку. Хлебнул сидра; закашлялся, виновато косясь на сотрапезника.

– Я знаю, Огюст, – бледное лицо порозовело, – ты ищешь их. Я в силах чем-то помочь?

– «Их»? Почему не «его»? Все-таки дуэль...

– Н-ну, понимаешь... – смутился парень. – Само выскочило. Ночами не сплю, думаю: может, эти – добрые самаритяне – в курсе? Жаль, я не успел их расспросить.

– Какие еще самаритяне?

– Которые привезли брата в больницу.

– Ты их видел?!

– Их было трое. Один – высокий, во всем черном; в темных окулярах. Он прискакал за мной верхом. Сообщил, что с братом беда. Мы помчались в больницу. Остальные находились уже в Кошен, рядом с Эваристом. Я их даже поблагодарить не успел – уехали, и все...

– Французы?

– Иностранцы. Черный – русский или поляк. Акцент у него славянский... Второй – постарше, крепкий такой, суровый. Думаю, швед или голландец.

– Кто – третий?

– Женщина. Молодая, в халате...

– В халате?!

– Ну да! Азиатка. Кожа желтая, глазки-щелочки...

...первые подозреваемые в деле Галуа – троица «странно одетых», как сказано в полицейском протоколе, иностранцев. Не то русские, не то поляки, не то вообще японцы...

– Очень интересно... Привезли Эвариста, дождались тебя и уехали, не попрощавшись? Больше ты их не видел?

– Нет.

– Описать эту троицу сможешь?

– Я могу их нарисовать. Я умею! Я с друзей портреты рисовал. Карандашом. И с брата...

Парень замолчал, надолго припав к кружке с сидром.

– Карандаш у меня с собой, – сухо бросил он, когда успокоился. – Нужна бумага...

– Мсье Бюжо! У вас не найдется...

Через минуту Альфред уже склонился над тонким листом картона, уверенно чиркая карандашом. Время от времени он застывал, восстанавливая в памяти образы иностранцев – и вновь принимался за работу.

• Рядом с дочкой, страданья свои забывая,
• Удалившись от ратных трудов на покой,
• Он сидит, колыбель с близнецами качая
• Загорелой, простреленной в битвах рукой...

Мерсье с надрывом затянул «Старого сержанта». Это означало, что ветеран пришел в наилучшее расположение духа. Папаша Бюжо млел за стойкой, открыв рот от удовольствия. В этой жизни папаша обожал две вещи: «Крит» и пение инвалида. Для тех несчастных, кто хоть раз попытался заткнуть Мерсье рот, вход в кабачок был заказан.

– Вот... который в черном...

С листа на Огюста глядел крайне неприятный господин. Узкое лицо, нос-клюв, рот надменно сжат. Щеки запали, как от голода. Темные окуляры – словно выжженные палачом дыры. Кладбищенский ворон...

Кажется, Альфред перестарался. Неприязнь к черному вестнику превратила портрет в злой шарж. Это мешало Огюсту сообразить: где же он видел ворона раньше?

– Он все время был в окулярах?

– Один раз снял. Ненадолго.

– Нарисуй его без них, ладно? Мне нужны глаза...

– Я попробую...

Юноша вновь занялся портретом.

• Деревенская сень обласкала солдата.
• Но порой, выбив трубку свою о порог,
• Говорит он: «Родиться еще маловато.
• Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!»

Последнюю строку Мерсье, наклонившись вперед, проорал северянину в ухо. Тот даже не поморщился. Так терпят выходки друзей детства или собратьев по оружию. Шевельнулись губы: «Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам Бог...»

Подпевать вслух франт не решился.

– Готово. Кажется, получилось.

Рядом с первым на картоне появился второй набросок. Окуляры исчезли. Да и с неприязнью Альфред справился. Ворон стал куда симпатичнее. Даже появился какой-то намек на улыбку.

«...Русский или поляк...»

Огюст сбросил ворону десяток-другой лет. Заменил в воображении шляпу на кивер, нарядил в офицерский мундир; представил, как этот человек смеется, подбоченясь... Сомнений не осталось: на рисунке был изображен постаревший Казимир Волмонтович, любовник баронессы Вальдек-Эрмоли! Его лицо Огюст видел на портрете в особняке Де Клер; и еще раз – в зеркале, в безумном ночном видении, закончившемся ударом казачьей пики.

Выходит, кузен Бриджит до сих пор жив?

– Ты знаешь его?

– Ты – отличный художник, Альфред! – Шевалье ушел от прямого ответа, не желая втягивать Галуа-младшего в странную и наверняка опасную историю. – Это уже зацепка. Рисуй остальных! Мне нужны все трое.