Империя Зла - Никитин Юрий Александрович

Маршевым шагом подошли к роще. Коммандос сидели на опушке с этой стороны, разлеглись в тени, ноги выставили на солнышко, все одетые так, что и по Тверской пройти бы не стыдно, сытые и здоровенные, красномордые, довольные.

Завидев приближающихся русских, приветственно заорали. Олейник видел во вскинутых руках бутылки пепси-колы, некоторые указывали на бутылки джина и виски, на одну рюмку которого ему пришлось бы потратить месячное жалование...

Ветер донес устойчивый аромат дорогого одеколона, словно десантники пользовались одной маркой. Может и пользовались, ведь командование закупает для армии только самое лучшее. Еще Олейник до жжения в желудке ощутил запах здоровья, богатства, непоколебимой уверенности хозяев жизни.

Они лежали в небрежных позах, сытые и веселые, на каждом столько навешано, что у Олейника заныли зубы от зависти. Огромный толстогубый негр равномерно жует исполинский гамбургер, Олейник рассмотрел нежнейшее мясо. Он только однажды видел такое, когда был в Москве и случайно забрел в валютный магазин, а зелень из гамбургера торчит такая сочная, будто только что нарвали на королевском огороде.

Негр жевал равнодушно, привычно, в другой лапе бутыль, явно не кока-кола, похоже на вино, опять же такое, что ему отдать два месячных жалованья за одну бутылку.

Другие лежали и сидели такие же небрежные, хозяйские, ибо из Америки, которая призвана править миром, которая уже правит миром, и вот уже топчут землю самого трудного врага, брызгают на ее кусты, а вон сержант Гарри трудится в сторонке, пыхтит, такую кучу навалил, что русским не перепрыгнуть, и еще валит...

Отдельно под деревом сидели двое в мундирах офицеров. Одному лет под сорок, явно старший, второму нет и тридцати. Оба поджарые, с сухими тренированными телами мужчин, которые ежедневно взвешиваются сами и взвешивают на весах каждую морковку, прежде чем опустить на тарелку.

Под их деревом лежала только одна толстая бутылка, из прозрачного пластика, с остатками кока-колы, зато везде под кустами на истоптанной зелени яркими цветными праздничными пятнами выделялись причудливые банки, с яркими наклейками, бутылки с барельефными надписями, уже пустые, но так это по-барски пустые: с остатками темной жидкости в бутылках, и толстым слоем печенки на стенках и дне. Когда удавалось купить на жалкое жалование русского офицера что-нибудь импортное, в таких вот красивых баночках, то берегли как зеницу ока до праздников, потом расходовали бережно, намазывая тончайшим слоем на бутерброды из скибок хлеба в два пальца толщиной, а потом жена отмывала импортные баночки до хрустального блеска, ставила на видное место, используя то по соль, то под рис или гречку, если позволяла емкость.

И теперь, видя как эти негры разбрасывают драгоценности с такой небрежностью, он ощутил, как в желудке все сжалось в узел, предчувствуя новый приступ язвы. Голос стал хриплым и неприятным:

– В своей Америке так бы не гадили!

К его удивлению, офицеры поняли. Младший вспыхнул до корней волос, выпрямился, но старший похлопал его успокаивающе по коленке, обронил:

– Но ведь у вас... русских... так принято?

Они смотрели весело и дружелюбно. С дружелюбием богатых вельмож, что бросают монетку бедному негру. Олейник сглотнул, чувствуя слюну при виде недоеденной печенки в небрежно отброшенной банке, похоже – гусиной, такую однажды по баночке на семью выдали по случаю Нового Года.

При мысли о жаловании он ощутил, как тяжелая волна горячей крови ударила в голову. В глазах заволокло красным, словно смотрел через триплекс танка, залитый кровью.

Сухо и зло он сказал:

– Вы нарушили границу! Немедленно убирайтесь.

Офицер, судя по знакам различия, полковник, улыбнулся покровительственно и дружески:

– Разве? Судя по карте...

Говорил он четко, фразы строил правильно, словно уже проштудировал курс по допросу русских пленных.

– В задницу твои карты, – ответил Олейник с яростью, что удивила его самого. – Даю вам пять минут... А это очень много для таких ребят, чтобы вы собрались... и собрали все дерьмо после вашего пикника... и убрались!

Офицер вскинул брови, красивые и ухоженные:

– Но почему? Наши страны уже дружат. Что мешает и нам...

Олейник взглянул на часы:

– Одна минута прошла. Осталась четыре.

Полковник пристально посмотрел на русского офицера, улыбка сошла с его лица. Коммандос уже молчали, на их толстых сытых рожах было непонимание. Офицер оглянулся, бросил им несколько слов.

Олейник чувствовал напряжение. За его спиной сопели солдаты. Сперва не понявшие, зачем и для чего их подняли так внезапно, сейчас наливались неприязнью, что переходила в злость, а та заставляла сжимать оружие так, что белели костяшки.

– Две минуты, – бросил Олейник.

Коммандос поднимались, крупные и налитые мощью, пуленепробиваемые. Винтовки в их руках выглядели как оружие марсиан. Солдаты за спиной Олейника дышали все чаще. Он чувствовал, как их дыхание обжигает ему лопатки.

Второй офицер, молодой и с капризно пухлыми губами, обратился к полковнику недовольным раздраженным голосом. Олейник туго знал английский, не помогали ни курсы, ни самостоятельная учеба, но разобрал, что этот сопляк настаивает, что русскому не стоит поддаваться, что они здесь у своих союзников, они по договору с Украиной, русские им больше не указ...

А толстенный негр, вдвое толще полкового повара, достал черную коробочку, потыкал пальцем. По всей поверхности засветился экран, как на компьютере, негр что-то сказал, нажал кнопку, и тут же чистый голос на русском, почти без акцента, произнес:

– Парни, давайте дружить!.. Выпьем водки. Где ваши женщины?

На плоском экране появились голые девки, задвигались в разных позах, там же огромный голый негр, в котором Олейник узнал хозяина коробочки, хватал и ставил по-собачьи роскошных блондинок.

Слепая нерассуждающая ярость ударила в голову. Он с трудом оторвал взгляд от крохотного не то телевизора, не то компьютера, прохрипел чужим голосом:

– К бою!

За спиной защелкали затворы. Полковник застыл с перекошенным лицом, боясь шевельнуть пальцем, все еще надеясь, что ошибки не будет, разум возьмет верх, а значит, возьмет верх Америка... Олейник опустил руку на кобуру, расстегнул, глядя прямо в лицо молодому офицеру. Тот нагло усмехнулся и тоже опустил ладонь на кобуру. Рукоять торчала голая, можно выхватить одним движением, как их придуманные ковбои.

– Время прошло, – сказал Олейник страшным хриплым голосом, каким никогда не говорил в жизни. Он чувствовал, что говорит не он сам, а говорит в нем кто-то более могучий и сильный, то ли его прадед, то ли древние боги, что ждут павших. – Они оказали сопротивление... Огонь!

Пальцы его сжали рукоять пистолета, он рванул из кобуры так умело и ловко, словно опять же его вела другая сила, поймал взглядом лицо молодого офицера, тот только-только вытягивал свой знаменитый кольт из кобуры. Палец судорожно сдавил спуск. Руку тряхнуло, по ушам ударил треск автоматных очередей. Он со сладостным торжеством увидел, как офицера тряхнуло, во лбу дыра, пролезет кулак, кровь выбрызнула алой струей. Он жал на спусковой крючок, и пули кромсали красивое лицо, пока офицерик наконец опустился на колени.

Справа и слева грохотали автоматные очереди. Коммандос падали, пробовали ползти, хватались за оружие, но пули из русских автоматов били с такой силой, что отбрасывали назад, не давали прицелиться.

Рядом с Олейником истошно орал Волков. Он зачем-то присел на корточки и остервенело поливал свинцовым градом напрошенных гостей. Его трясло, С другой стороны кричал и ругался Степанов:

– Да что ж... заговоренные, что ли?.. Да здыхайте ж, твари!..

Он спешно выдернул опустевший сдвоенный рожок, перевернул и вставил другой стороной. Автомат ожил, пули крошили листья, взрывали землю, но командос продолжали ползти, хватались за оружие, с их стороны раздались выстрелы.

Со стороны русских слышались вскрики. Олейник заорал яростно:

– Ранен кто? Пленных не брать!

Сержант Иванец, у которого кончились патроны, прыгнул на толстого как шкаф коммандос, ударил ногой и кулаком, сбил наземь, не чувствуя, что получил две пули в спину от своего же друга, который стрелял короткими очередями.

Ищенко стрелял с перекошенным от ненависти лицом, а в глазах Кривина была напротив, свирепая радость, счастье. На левой стороне груди по старой гимнастерке расплывалось красное пятно, но он стрелял, не чувствуя ни боли, ни предсмертного холода.

– Ах, женщин наших... ах, ты их пришел иметь?..

Треск автоматных очередей смешивался со звоном, с которым пули рикошетили от бронежилетов, но пули сотрясали коммандос, те даже с винтовками в руках не успевали прицелиться, их очереди беспорядочно посылали пули во все стороны, били в деревья, в небо, даже в спины своих же закованных в доспехи суперменов, но закричали и за спиной Олейника, он сам ощутил, как дернуло за волосы, обожгло горячим, но только поспешно шагнул вперед, ударом ноги выбил из рук рыжего штатовца пулемет, который проще бы ставить на танке.