Империя Зла - Никитин Юрий Александрович

Коломиец сперва слушал с раскрытым ртом, потом зарделся, приосанился, даже выпятил грудь и принял вид классика со школьного портрета.

– Пинком из министров? – переспросил я задумчиво. – Давно пора. По крайней мере, содержание наших разговоров здесь... я имею в виду их конфедициальность, не стало бы известно газетчикам.

В помещение стало тихо. Сказбуш взглянул остро:

– У вас есть какие-то данные?

Я бросил на стол газету:

– Ревнуете, что не вы заметили?.. Взгляните.

Сказбуш схватил газету, его быстрые глаза задвигались, хватая текст целыми абзацами. Лицо мрачнело, губы сжались в тонкую линию. Коган и Черногоров нависли над его плечами, заглядывая через плечо, и когда раздраженный Сказбуш попытался то ли пригладить волосы, то ли почесать в затылке, тут же угодил пальцами в раскрытый рот министра внутренних дел.

– Да, – наконец процедил Сказбуш тяжело, – эти газетчики залезли чересчур... чересчур...

– В пермские лагеря, – предложил Коган. – Там на лесоразработках недобор.

Но его голос звучал смущенно, глаза бегали по сторонам, пока не уперлись в Коломийца. Министр культуры выпрямился, хотя лицо было изрядно смущенным.

– Да ладно, – сказал я брезгливо, – разве не видно, что наш министр... надо же, культуры!.. устанавливает контакт с массмедия? По-своему, понятно, устанавливает. Разбалтывая, о чем здесь говорится. Хуже того, со своими комментариями. Я уверен, что это его комментарии.

Коломиец разом покраснел, я удивился такой особенности в немолодом уже человеке, но, как увидел с опозданием, министр покраснел не от стыда, а от гнева. Он выпрямился с таким достоинством, что хоть сейчас в лейб-гвардию:

– Как вы... как вы можете?.. Это же такая гнусность...

Я спросил резко:

– Это с вашей подачи?

– Что именно?

– Вот, к примеру. Что все религии – мразь, но ислам злее, жизнеспособнее, потому и стоит заставить принять его всем русским... Кто начнет артачиться, того выправим. Это уже намек на известные слова о горбатых.

Краска разом отхлынула от его лица, но смертельная бледность указала не на страх, а на самую настоящую ярость:

– Я не мог сказать такую гнусность!..

– Но разговор передали вы?

– Это не...

Он поперхнулся, я сказал еще резче:

– Саму суть передали вы?

– Это, – провозгласил он негодующе, – не... это не... Да, я говорил с массмедиками! Но я говорил не так! Это они передернули!..

Министры пригнули головы, потому что Кречет выпрямил спину, смотрел рассерженно, в комнате запахло грозой. Настала тишина, я сказал громко и четко:

– Платон Тарасович, нам очень важно выиграть информационную войну! Кто ее проиграет... тому и танки не помогут. Сейчас таков мир. Или придется пересажать половину телевизионщиков, или же... что-то сделать с болтуном, который ради личной популярности разбалтывает т_а_к_о_е!

Кречет набрал в грудь воздуха так, что раздулся вдвое, побагровел, налился густой кровью, несколько мгновений пребывал в страшной недвижимости, когда вот-вот грохнет взрыв... затем послышался свист воздуха, словно прострелили бак со сжатым воздухом, грудь президента медленно опустилась.

– Подумаем, – сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Подумаем! И решим.

Но свирепый блеск запавших глаз из-под неандертальских выдвинутых надбровных дуг говорил, что президент подумает не только об обнаглевшем министре культуры.

И решит не только о нем.

Поздно вечером, что правильнее было бы назвать глубокой ночью, из-за стола отваливались по одному, уползали, Коган даже демонстративно покряхтывал и хватался за поясницу.

Когда остались только Яузов, Коломиец, Кречет и я, Кречет сказал неприятным голосом:

– А вас, Виктор Александрович, я попросил бы задержаться на минутку.

Яузов и Коломиец переглянулись, вышли из кабинета, сказав «доброй ночи». Коломиец успел бросить на меня злорадный взгляд.

Когда дверь за ними захлопнулась, Кречет толчком ноги выдвинул из под стола металлический ящик. Я стоял, ждал, а Кречет кивком пригласил подойти ближе. От ящика веяло недобрым, я почему-то не люблю железо, от него веет смертью и холодом, в то время как деревянные ящики обычно хранят более приятные вещи.

– Открывайте, открывайте, – пригласил он.

– Да как-то неловко в вашем имуществе ковыряться...

– Я не могу, – объяснил Кречет туманно.

Крышка подалась без усилий. В глубине тускло поблескивали металлом три пистолета. Еще три угадывались под ними.

– Что я должен сделать?

– Взять один, – сказал Кречет. – Только не выбирать как баба на базаре, а присмотреться... и взять сразу. Один. Только один! К другим даже не притрагиваться.

Звучало странно, я пожал плечами, взял первый попавшийся. В ладони он не выглядел огромным, даже легче обычного, какие-то сплавы, но в то же время ощущение, что из сплошного куска металла.

– Сожмите рукоять, – скомандовал Кречет. – Та-а-ак, подержите... Стойка у вас как у Петьки.

– Какого Петьки?

– Который с Василием Ивановичем беляков громил... Теперь можете дать и мне.

Я с удовольствием передал ему оружие. Кречет с интересом повертел пистолет. Я видел, как палец его юркнул в спусковую скобу. Курок медленно подался, я невольно задержал дыхание, черное дело смотрело в телефон на столе, если там есть патроны...

Раздался легкий щелчок. Из дула выметнулся огонек и затрепетал, оранжевый и удлиненный.

– Что это? – спросил я тупо.

– Зажигалка, – объяснил Кречет как недоразвитому. И добавил совсем загадочно. Даже для меня, президента, зажигалка. Просто я на днях отбуду на Восток. Предстоит подписать пару договоров... А может, и не пару. Должен же я оставить какой-то сувенир? Вдруг собьют по дороге? Или бомбу подложат?.. Ладно-ладно, давайте о Коломийце. Я подписал бумагу об отстранении... Завтра с утра начните подбирать замену.

На востоке огромное пространство океана медленно наливалось причудливо розовым светом. Из глубин поднималось свечение, вода на грани со светлеющим небом стала странно красной, по небу пробежали широкие полосы, словно от мощнейшего прожектора, упрятанного за горизонтом.

Океан в той части из красного стал алым, затем оранжевым, небо тоже стало алым, а затем, когда уже вся вода, казалось, кипит, из-за края выдвинулся раскаленный слиток оранжевого солнца.

Лучи моментально пронзили верхушки волн, сделав их прозрачными как стекло, пронеслись, как показалось лейтенанту Грейсу, по волнам наподобие плоского камешка, какие он часто бросал в детстве, загадывая, сколько раз подпрыгнут, ударившись о воду. Один из эмигрантов, что служит на их крейсере, называет их по-русски «блинчиками»

Вода стала настольно пугающе прозрачной, что Грейс даже покрепче сжал поручни, убеждая себя в надежности атомного авианосца «Четвертый Рим» с его четырьмя сотнями ракетных самолетов, ультрасовременной радарной установкой, его ударной мощью, равной всему флоту Франции и Англии, вместе взятым.

Вообще-то на кораблях царит приподнятое настроение. В подобных походах жалование автоматически увеличивается в полтора раза, а при любой встрече с русскими – вдвое. От варваров никогда не знаешь, чего ждать, потому повышенную нервозность, по совету пхихоаналитиков, снимали денежными премиями, дополнительными отпусками, повышениями в звании.

На верхней палубе к командующему флотом Стоуну подошел генерал Махаднер, в его распоряжении двести новейших истребителей, что в нетерпеливом ожидании замерли на палубе авианосца.

– Что слышно о скифах? – поинтересовался он.

– И видно, и слышно, – ответил Стоун. – С наших спутников видно, какие газеты читают у них на палубах... среди скифов есть и грамотные... ха-ха!... Это все у меня на экране. Снимки распечатываются каждые десять минут, я разослал уже по кораблям.

Махаднер сказал многозначительно:

– Техника – это много. Вся Америка на технике! Но мы, люди старшего поколения, привыкли больше доверять человеческому глазу. Я думаю, пора запустить моих орлов. Пусть пройдутся над их пирогами, посмотрят. Да и те их увидят, в штаны наложат.

– Рано, – ответил Стоун лаконично.

– Почему? Уже сблизились, дозаправки в воздухе не требуется.

– Пока рановато.

Махаднер недовольно похрюкивал, а Стоун сдерживал усмешку. Летчикам помимо полуторной и двойной оплаты причитаются еще и наградные, если на малой высоте пройдут над советским кораблем, сфотографирует... Правда, это относилось к советским кораблям, а теперь это уже русский флот, но в Штатах резонно считают, что Россия – тот же СССР, только без коросты, а значит, злее, сильнее и подвижнее.

И все-таки Стоун чувствовал странную нервозность, хотя и знал, что в его руках мощь, которой не располагает президентишка Франции или там какой-то Европы. Хотя нет, Европа – это не страна, а сборище дряхлеющих государств, которые пора уже рассматривать просто как географическое понятие.