Империя Зла - Никитин Юрий Александрович

Я прервал резко:

– Это в самом деле жизнь, а не твой блуд в Интернете. Если причинишь ребенку боль, то клянусь честью... а ты уже видел, что она делает с людьми, что если хотя бы ранишь... я пойду в твой дом и убью всю твою семью. Убью Веру Андреевну, убью твоих Андрея и Сашу, убью Настеньку. А потом пойду на кладбище и опозорю могилы твоих родителей... ибо они все еще отвечают за ублюдка, которого породили!

Он пристально всматривался в меня, я видел, как злобный оскал сполз с его лица, оно побледнело, покрылось смертельной бледностью. Я стоял перед машинами и говорил громко, ясно. Глаза расширились, он выкрикнул срывающимся голосом:

– Ты не сделаешь!

– Сделаю, – ответил я. – Посмотри на меня.

Он смотрел, я чувствовал на себе взгляды милиционеров, стояла страшная мертвая тишина. Я стоял впереди машин, меня легко сразить пулей, я не прятался, как эти бравые парни в бронежилетах, касках и суперброне с головы до ног, что спрятали головы как страусы, а взамен приглашающе выставили откормленные задницы.

Он смотрел на человека, который вышел из старого мира, успев застать остатки верности и чести, прошел через нынешний мир, и, не задерживаясь в нем, как с радостью остались все эти... ну, которым трудно поднять задницы, вошел в новый мир, остальным все еще страшный, непонятный. Я чувствовал, как решимость уходит из него, как вода уходит через жаркий песок. В его глазах был страх, хотя я доктор наук, на мне европейский костюм, но во мне та же кровь, что и в жилах зверя, у меня во рту зубы, которыми терзаю бифштекс с кровью, и у меня прямая спина и смелость человека, который решился наконец-то признать, что старые стандарты, жалкие алгоритмы получеловека, занесенные из США, в новом мире уже не действуют.

Я стоял с ровной спиной и развернутыми плечами, в мою грудь он мог выстрелить в любой миг, но я не отводил глаз, и, похоже, он сам понял, что я – человек старого поколения, сумел пройти через нынешнее, не остановился и уже шагнул в следующее: непонятное, кровавое и жестокое.

– Ты... не... сделаешь...

– Без колебаний, – ответил я твердо. – Да, я – доктор наук, академик. Но я говорю: кровь за кровь, зуб за зуб, смерть за смерть. Весь твой род будет уничтожен, ибо сорную траву с поля долой. Все эти люди слышат меня, видишь? Да останется на мне кровь моих родных, если не смою кровью твоих детей, твоей жены и всей твоей родни!

Тишина была страшная, я чувствовал, что за машинами омоновцы перестали дышать, а весь мир застыл, и в моей власти было продлить эту тишину или взорвать ее

– Да будет проклятье моему дому, – сказал я так же твердо, – если не уничтожу твой!

Он побледнел, на лбу выступили крупные капли пота. Прошептал в страхе:

– Ты... не ... сделаешь...

– Я дал клятву, – ответил я громко. – И все ее слышали!

Бледность перешла в желтизну, там стоял уже мертвец, даже нос заострился, а глаза потухли. Пистолет медленно пошел от ее виска вниз. Я боялся, что судорожно нажмет курок, он уже почти не соображает от страха, что делает, но понимает, что стремительно наступает совсем другой мир, когда не будет долгих юридических процедур, зачитывания прав человека – как назвали, сволочи! – сложных судебных разбирательств, а осудят в два-три дня и, скорее всего, расстреляют.

И все же трусость и жалкая жажда жизни заставили его разжать пальцы. Пистолет вывалился, глухо звякнул о невозделанную землю. Хоть через два-три дня, но все же не сейчас. Хоть два-три дня в наручниках, подгоняемый пинками, в камере с парашей, но – живой...

Я подхватил набежавшую Дашеньку, справа и слева меня одновременно толкнули, словно на миг зажали между двумя бешено мчащимися трейлерами. Закованные в доспехи омоновцы прыгнули на Бережанского, повалили вниз лицом, заломили руки, одели наручники, а уже потом, вымещая подленький страх сытых мордоворотов, попинали кованными сапогами.

Когда их отодвинули, Бережанский с трудом повернул голову. Очки каким-то чудом держались на его испачканном в земле лице. Я поймал на себе его неверящий взгляд. Он просил хрипло:

– Ты... ты блефовал?

В голосе была надежда. Он предпочитал быть коварно обманутым, предпочел бы, чтобы я просто переиграл его, перехитрил, но страшился услышать правду. Но я редко вру, а без необходимости не вру вовсе.

– Я убил бы всю твою семью, – ответил я, он видел по моему лицу, что я говорю честно, – и сжег бы твой дом. А потом наплевал бы на могилы твоих родителей. А то и стер бы их с земли...

– Но ты же... ты же цивилизованный человек!

Я подтвердил с уверенностью:

– Да. Даже больше, чем ты думаешь.

– Как это?

– Старая цивилизация мертва. Мы расшвыриваем ее кривые обломки. Я росток – нового мира.

Я не сказал «культуры», сам все-таки большей частью из того, старого мира, не могу употреблять это слово всуе, когда в руке пистолет, тем более, что культурой называют и примитивные там-тамы дикарей, и грибковую плесень в пробирке...

Он простонал:

– Но... кровная месть?

Я улыбнулся ему, как акула улыбнулась бы карасю:

– А знаешь, кровная месть... в ней что-то есть.

Он прохрипел перехваченным горлом:

– Но даже в исламе... в исламе нет кровной мести!

Его подняли; двое по бокам, один держал за волосы, в еще двое тыкали ему в бока стволы автоматов, как он недавно – моей внучке.

– В русском исламе, – ответил я. – Есть. Или будет.

– Русском... – прохрипел он, – исламе?

Я объяснил, пророки становятся занудами, когда их ловят на этот крючок:

– Пока есть сунниты и шииты, а будут еще и... скажем, олегисты. Это так, по имени князя Олега. Нет, он не был, но как-то же надо назвать особую ветвь мусульманства – русский ислам? И примитивные законы предыдущего общества, за которые уцепятся... хоть гражданские, хоть моральные, у нас не действуют.

Один из десантников, веселый и жизнерадостный, дружески утешил:

– Да ты не ломай голову, дорогой! Долгого суда не будет. Тебя расстреляют либо сегодня к вечеру, либо, самое позднее, завтра утром. Зачем тебе знать про какой-то русский ислам?

Его вбросили головой вперед в заднюю дверь арестантской машины. Следом запрыгнули трое из десантуры, закрыли дверь. Я слышал, как щелкнул замок. Еще один из этих бронированных парней задвинул с этой стороны примитивный, но массивный железный засов, сел к шоферу, и машина умчалась.

В другую машину бравый Гергадзе усадил Анну с Дашенькой. С ними был рослый десантник, немолодой, с нарочито замедленными движениями и цепким взглядом. С ними сидела Стелла, все еще обнимала Анну, что-то нашептывала в ухо.

Я приблизился, во рту сухо, язык царапает горло, прохрипел:

– Езжайте домой...

– А ты? – спросила Анна.

– Ты же видишь... я должен понять, почему все так...

Стелла внимательно посмотрела в мое лицо, кивнула Анне и быстро выбралась из машины.

– Так нефутурологично, – добавила она с издевкой. – Так непредсказано!

Машина сорвалась с места, умчалась, унося Анну и Дашеньку. Десантники, обшарив дом и кухню, с чувством выполненного долга вскакивали в бронетранспортер. Георгадзе посмотрел на меня, на Стеллу, в глазах заблистали веселые искорки:

– У нас газик и вот тот бэтээрик. Что предпочитаете?

Я хмуро посмотрел на Стеллу:

– Тебя на чем подвести к дому? Я еду в Кремль, нам по дороге.

Георгадзе смотрел понимающе, такая женщина, так смотрит, тем более, что я не поехал с семьей... неспроста, неспроста.

Но мою грудь сдавило как железными обручами. Стингеры догоняют самолеты даже на высоте в пять тысяч метров. А самолет Кречета должен был пройти над горами на такой высоте, что можно достать брошенным камнем!

Выжженная пустыня тянулась раскаленная до оранжевого блеска. Изредка багровели пятна красной глины, сухой настолько, что при самом легком дуновении вздымалось пурпурное облачко пыли, зависало надолго в перегретом воздухе, иногда начинало двигаться, а тогда издалека в нем можно было увидеть причудливые минареты, башни джиннов, сказочный город Искрам, разрушенный Аллахом.

Черная скала, которую Аллах, поставил посреди пустыни, нависала гребнем на север, и даже в полдень, когда солнце разит лучами все живое, и от него нет защиты, под скалой всегда была широкая тень. А у самого подножья таился крохотный родничок. Осенью он выбивался на поверхность, но даже сейчас там земля влажная и холодная, и, если разрыть, то можно наполнить солдатские фляги.

Отряд Саида, опытного и нещадного борца с неверными, сделал короткий привал. Полуденную жару стоило переждать в тени, а когда солнце опустится к краю земли, они сделают молниеносный бросок к границе, где гяуры все еще держат в неволе их таджикских братьев.

Саид, пренебрегая жарой, поднялся на вершинку. В бинокль далекие горы так близко, что он едва удержался от детского желания протянуть руку и пощупать заснеженные вершины. Рядом тяжело дышал Файзулла, дальний родственник. Подъем дался ему не так легко, хотя Файзулла на пять лет моложе. Но Саид все эти годы сражался за свободу и веру Аллаха, а Файзулла только месяц тому вернулся из США, где шесть лет учился на хирурга. Неизвестно, как он будет лечить, за это время были погибшие, но раненых не было, однако себя уже едва таскает, задыхается, пот градом катится после пустякового перехода километров в тридцать-сорок...