Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лузина Лада

К Машиному удивлению:

«Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?»

— Отчего вы так думаете? — Анна ждала комплиментов.

— Вы напишите еще много прекрасных стихов множеству мужчин.

Этого она не ждала:

— Никогда! — поклялась Анна Горенко. — Только одному!

«Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, — оживила Маша содержанье все той же статьи. — Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи — ему?»

— Тот, кому вы их написали самый неподходящий мужчина на свете, — нелестно характеризовал студента Киевский Демон.

— Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? — попыталась исправить свой промах Анна.

А Маша занервничала.

— Знаю, — проговорил Киевицкий в растяжку. — И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.

«В него?!

Не в Голенищева — в нашего Демона?

Как Даша!»

У Маши подкосились ноги.

«Влюбилась! И написала ему:

будет моею твоя дорога…»

— В жертву? — спросила девушка, очень волнуясь. — Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?

Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, — как велел ее Демон.

И Демон Анны!

Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.

Он даже не был мужчиной!

— Это из-за Коли? — вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. — Вы думаете, я мучаю мужчин? — с мукой спросила Анна.

— А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?

— Да, он был расстроен, — расстроилась она.

— И разве не из его боли родились эти стихи?

«К чему он ведет?»

— Конечно же, нет! Хотя…. возможно вполне.

— Вы думаете ваша брошь — обычная брошь?

— Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.

— Я давно намеревался потолковать с вами об этом, — завел Киевицкий. — Вы знаете, я историк. Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.

— Как интересно!

«Он что же, скажет ей правду?»

— Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, — коли не сказал, то приоткрыл правду он. — И как каждая власть она забирает чужие жизни.

Нет! Открыл нараспашку!

— Я не понимаю вас, — сказала Анна.

Маша, отступившая под фасадный барельеф «Крещение Руси», понимала того меньше.

Говорить правду слепым было вторым из 13-ти Великих запретов, записанных в книге Киевиц!

За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, не взирая на столетний срок давности.

— Когда вы начали писать стихи?

— В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящее я стал писать лишь сейчас.

— В Киеве, — сказал Киевицкий.

— Выходит, что в Киеве, — удивленно согласилась его визави. — Когда встретила вас, — примолвила она, после молчания.

По меркам 1907 года, это было равносильно прямому признанию в любви.

— Помните, — подпел ее Демон, — мы повстречались с вами здесь, на Владимирской горке?

— Вы тоже помните это? — Было слышно, как обрадовалась Анна.

А Маша, находящаяся в роли слепого слушателя, постаралась вызвать из памяти рисунки их лиц — и вдруг поняла, как они похожи.

Демон, с татаро-монгольскими глазами и скулами, и Анна, провозгласившая свою бабку татарской княжной — не без причин. Бледная, чернобровая, с крупным носом, она чем-то неуловимо походила на татарку. Или египтянку. Или херсоносийку…

…будет твоею моя дорога!

— Вы помните, что случилось с вами в тот день?

— Я нашла свой тайник! — звонко вспомнила девушка. — Вы правы. Лира точно дала мне силы.

— Но довольны своими стихами вы стали позже, — снова подтолкнул ее Демон.

— Да, когда Коля приехал в Киев зимой.

— Когда вы сами вызвали его... Вы написали другу вашего брата Андрея. Вы знали, Николай влюблен в вас. Знали и то, что он выпустил свой первый поэтический сборник. Вы вложили в письмо свои стихи.

— Вы помните и это? — сконфузилась Анна. — Но почему? — тревожно вопросила она.

— А потом он приехал.

— Да. Он сказал, мои стихи достойны публикации. Раньше он говорил иное, советовал мне стать танцовщицей. Впрочем, думаю, он и тогда желал сделать мне приятное.