Обладатель - Иванович Юрий

Иван постарался сидеть, смотреть и отвечать как "попросили". В душе он даже пока радовался, что время протянул, бить ещё толком и не били, и в самое ближайшее время бить не собираются. Вроде бы… А для гарантии отвечал на вопросы самым вежливым и обстоятельным образом. К примеру:

– Родился я в столице нашей родины, в Москве. Тогда это ещё был Советский… Осознаю, что вы помните.. Молчу!.. Так вы же сказали мне молчать? Вот я и не отвечаю…

Как ни странно, но пока его саботаж, а честно говоря, скрытое за вежливостью издевательство терпели. А когда дошли до темы первого, "самого незначительного" преступления, стали покрикивать жёстче, требовательнее и громче. И тогда стало понятно, что пытаются на него навесить по институту. Допытывались, что за эксперименты проводились в лаборатории, кто помогал, кто содействовал, кто разрешил, Почему именно так? Почему в камере? С чего вдруг? Что за паранойя по поводу слежения? И что там было на самом деле?

То есть в сознании Загралова довольно быстро сложилась цельная картина. Приборы зафиксировали всплески ультразвука. Такого в принципе, при установлении маяка на человеке не бывает. По крайней мере, раньше не случалось. И эти всплески были свалены на кусочки изломанного транзистора. Чуть ли не весь институт был поднят на ноги, пытаясь опровергнуть это заявление или подтвердить его. Никакой микросхемы высмотреть в обломках не удалось. Началась крупная ссора и грызня. На скандал подтянулся сам Дед. Вызвал в помощь какого-то своего коллегу, академика со всемирным именем. И вот эти два столпа науки пришли к выводу, что в секретном институте произошла либо диверсия, либо обман, либо страшная техническая ошибка.

Ну а так как диверсия сразу ассоциируется со шпионажем в подобных местах, запрягли кого следует и науськали на кого надо. А кем надо, оказался всё тот же господин Загралов. И ему ничего не оставалось, как запустить в жизнь давно уже продуманную, на такой случай, версию событий. А также высветить свою презренную роль в этих событиях. И в какой-то момент он начал покаянным голосом:

– Да кто подумать мог, что моя шутка достигнет такого масштаба…

– Что значит, шутка?! – уже орал на него, нависший следователь. – Как это понимать? Излагайте свои признания без ненужных отступлений!

– Ну, если в двух словах, то попросту очень хотел и в самом деле избавиться от паранойи. Ходить не мог спокойно, всё оглядывался, казалось следит кто-то за мной всё время… Да и сами понимаете, какой стресс пережил, всего имущества лишился… Ну а чтобы мои внутренности с наибольшим тщанием проверили, взял с собой усовершенствованный свиток Гальтона…, это такая штуковина, издающая ультразвук…

– Знаю! Дальше!

– Ну и во время пребывания в камере создавал всплески, во время обследования моих ботинок. Потом предъявил заранее прихваченный, найденный на полу у приятеля транзистор, сломанный мною специально. Но самое главное, что меня и в самом деле потом тщательно, скрупулёзно исследовали всеми возможными приборами. Слежения не было, паранойя испарилась, я успокоился…

– А свисток?!

– Да выкинул я его где-то в реку, когда прогуливался по набережной. Боялся, что если вдруг Илья Степанович у меня его нечаянно найдёт, то мне от расстройства и злости челюсть свернёт… Уже тогда мне слишком не понравилась поднятая вокруг этого скромного события истерия. Честно говоря, если бы предвидел хоть сотую часть поднявшегося скандала, плюнул бы на эту слежку и жил бы с ней не заморачиваясь…

Он ещё что-то там мямлил в своё оправдание, потом отвечал на чисто технические вопросы по настройке аппаратуры. Затем у него уточняли, где он мог изучить подобную аппаратуру и как сумел ею воспользоваться при таком усреднённом уровне своего профессионализма. Тут пригодились жалобы на то, что руководство "Контакта" его никогда толком и не ценило как специалиста. И заведомо завышали уровни тестирования, чтобы платить ему, а скорей и всем остальным сотрудникам меньше.

Но постепенно количество вопросов пошло на убыль. Теперь загрустили следователи. Они стали поодиночке покидать комнату допросов, а потом возвращаться ещё более раздражённые и насупленные.

В конце концов, майор Кряжев выплеснул из себя несколько крепких ругательств и выступил, так сказать, с заключительным обвинением:

– За такой саботаж в военное время расстреливали! Вы подорвали работу целого научно-исследовательского коллектива, устроили в нём бедлам, спровоцировали ссоры и неурядицы. Подобные деяния даже в моральном плане невозможно оценить по их ущербности и пагубности влияния. Кошмар! И это, Загралов, вы только признались в самом лёгком своём преступлении! Представляю, в чём вы сознаетесь в последующие дни допросов! Увести! И дать бумагу и карандаши! Пусть опишет всё, что уже рассказал нам со всеми подробностями, а на следующих листках сам изложит свои признания в остальных преступлениях. На суде это ему зачтётся!

Иван пытался что-то спросить, что-то крикнуть, чем-то возмутиться, но был опять безжалостно и грубо вытолкнут конвоирами в коридор, а потом препроважен совсем в иную комнатку, где стояли намертво прикрученные к полу стол и стул. Дали бумагу, карандаши и строго напомнили, что и как надо писать.

В спину конвоирам, отчаявшийся арестант не побоялся выкрикнуть:

– Пить хочу, умираю! – когда на него угрюмо оглянулись, добавил более примирительно: – А когда будет обед? У меня руки трясутся от голода, карандаш не удержу…

– Вести тихо! Стучаться деликатно! – напомнил конвоир и вышел.

И несчастному лишенцу, ничего не оставалось, как приступить к написанию сочинения на тему: "Как я, (такой-то и такой-то, родившийся там-то и тогда-то), накануне первого апреля попытался подшутить над целым институтом".