Главный бой - Никитин Юрий Александрович

— Да все книги, будь они неладны!.. Глаза бы выдрала тому, кто на старости лет дал ему грамоту!

Голос князя был полон участия:

— Книги книгам рознь. За иные стоит и в огонь… Добрыня, мы все с тобой. Твой отец был великим человеком. Сам знаешь, он давно уже не был пленником, как бы враги ни стравливали нас. Он все понял… и тоже строил Новую Русь. А сейчас ушел… красиво! Прямо в огонь, из которого мы все вышли. Вставай! Твой отец — это славное прошлое. А мы должны думать о дне завтрашнем.

Добрыня поднял бледное лицо, на щеках блестели слезы. Князь смотрел с глубоким участием. На молодом лице глаза были грустные и не по возрасту всепонимающие.

— Ты тоже думаешь, — спросил Добрыня с надеждой, — что он сам… сам так захотел?

— Знаю, — ответил Владимир твердо. — Мужчина всегда страшится умереть в постели, а твой отец был… образцом для мужчин. Не знаю, что за книги он читал, но от падающего бревна не стал увертываться… даже если и смог бы. Какую еще краду может пожелать по себе воин?

Терем полыхал, бревна трещали и раскалывались по всей длине. Огненные фонтаны били в небо, достигая звезд. Небо стало страшно и весело багровым, звезды померкли. Красное зарево освещало окрестные дома. Люди облепили крыши, как муравьи головку сыра, им подавали ведра с водой, там поливали, баграми спихивали занесенные ветром горящие щепки.

— Тогда пусть догорит, — проговорил Добрыня, в горле стоял ком из горьких слез. — Пусть это будет воинской крадой!

Владимир зычно крикнул:

— Отозвать людей! Следить, чтобы не перекинулось к соседям!

Остатки терема растащили, нетронутыми оставались только подвалы. Топоры начали стучать уже с ночи — по княжескому распоряжению плотники были переброшены с ремонта городской стены на восстановление терема именитого витязя. В багровом свете костров подвозили огромные толстые бревна, пахло сосновой стружкой. Стены росли медленно, но неуклонно. Десятки плотников работали и ночами.

Подошел грузный воевода, Добрыня по тяжелым шагам узнал Волчьего Хвоста. Тот посопел сочувствующе, предложил:

— Давай пока в мой терем!.. Там хоромы — заблудиться можно. И не знаю, зачем мне такие?.. Говорят, положено.

— Да положено, положено, — отмахнулся Добрыня. — Ты ж боярин.

— Или поместье в Родне возьми, — сказал Волчий Хвост. — Я там всего два раза побывал!.. Не все у ромеев надо перенимать, как смекаешь?

— Не все, — согласился Добрыня. — Спасибо, Волчара. Терем сгорел, но все пристройки уцелели. С недельку поживем, а за это время целый город поднять можно.

— Можно, — согласился Волчий Хвост. — Тем наши города и хороши…

— Чем? Что сгорают дотла?

— Что заново выстроить легче, — возразил Волчий Хвост. — Как та птица… как ее… что из пепла!.. Всякий раз можно строить иначе, лучше, шире, выше. Не то что ромейские города — зажаты в эти каменные стены, как устрица створками…

Добрыня кивал, умелый воевода все сворачивает на воинские тонкости, старается отвлечь от горьких дум, а мужчин проще всего отвлечь рассказами о необыкновенных мечах, каленых стрелах и быстрых как ветер конях. Да еще о строении крепостей, если мужчина не простой воин.

— Я пойду, — сказал он. — Ты уж извини.

— По делу аль как?

— Аль как. Просто по бережку реки. Подумаю.

— Не попади русалкам в руки, — предостерег воевода. — В такие ночи они особенно…

— Да нет, просто подумать надо.

— О чем?

— О жизни.

Свод выгнулся гигантской черной, как угольная яма, чашей. Звезд мало, тусклые и блеклые. Под ногами похрустывало, будто все еще шел по уголькам от терема.

Милена осталась обживать пристройки, суетливо указывала плотникам, где рубить и как вообще пользоваться топорами, Волчий Хвост взобрался на коня, послышался стук копыт удаляющегося коня, а он шел куда глаза глядят, перед глазами расплывалось, а в груди пекло, словно Людота всадил раскаленную полосу для меча. До этого дня про отца почти не помнил, но теперь внезапно ощутил тянущую пустоту, словно из души вырвали нечто важное.

Богатые терема остались далеко за спиной, мимо шли добротные дома кожевников, плотников, горшечников, мукомолов и пекарей, оружейников, наконец, потянулись мазанки и наспех вырытые землянки. Прохладный ночной воздух стал влажным, а звездное небо появилось внизу, только эти звезды подрагивали и качались на волнах темного, как деготь, Днепра. А потом из-за тучки выплыл блистающий полный месяц, яркий, загадочный. Сердце стукнуло чаще, взволнованнее. Он сразу вспомнил, что он не просто Добрыня, а Добрыня Лунный.

До берега оставалось с десяток шагов. Впереди, прямо в том месте, где он должен был пройти, в темной земле появился гнилостно лиловый свет. Он разрастался, словно из глубин темной воды к поверхности поднимался пузырь затхлого воздуха. Застыв, Добрыня увидел, как подземный огонь прорвал землю, не затронув поверхности, встал короной, а в середке, окруженной зубцами синюшного огня, разогнулся гигантский богомол, в рост человека, жуткий, с огромными зазубренными лапами. Зеленые надкрылья казались темно-зелеными, почти черными, а шипы на лапах, боках и голове блестели, как заточенные лезвия коротких ножей.

Треугольная голова с торчащими усиками, похожими на обрубки стальных прутьев, на фоне черного звездного неба казалась самой смертью. В огромных фасеточных глазах Добрыня увидел себя, крохотного, перевернутого, раздробленного на сотни измельченных жалких человечков. Он стиснул губы, страшась, что задрожат. Богомолов с детства боялся и ненавидел, что-то в них страшное и неправильное, в то время как у похожих на них кузнечиков все ладно…

Пасть богомола распахнулась, нечеловеческий голос проскрежетал, словно внутри покрытого хитином тела терлись и крошились камни:

— Ты не послушал… Потерял отца… Моя воля… Моя сила…

Добрыня произнес с дрожью в голосе:

— Ты… это ты? В прошлый раз я говорил с… большой ящерицей.

Богомол проскрипел:

— Мы вольны… В любых личинах. И еще… Даже будь у тебя конь-Ветер, догоню быстрее, чем ты конным — бредущего старика… Куда бы ни… ни скрылся…

Добрыня сделал судорожный вздох. Губы и даже колени начали подрагивать. Но темно, никто из людей не зрит, что неустрашимого Добрыню трясет как лист на ветру.

— Понял, — сказал он как можно ровнее, хотя голос тоже дрожал. — Если брошу коня на жертвенный камень — хорошего коня!.. — отца вернешь?

Он задержал дыхание. Звезды исчезали за головой богомола то справа, то слева. Добрыня знал эту привычку хищников покачиваться из стороны в сторону, так они точнее определяют расстояние для прыжка.