Княжий пир - Никитин Юрий Александрович

Лунный свет мертвенно скользил по чешуе гигантской рыбы, что укрывала огромный дом-крепость. Узкие окна темнели, как жабры, голова и хвост оставались в темноте. Не всяк понимал с ходу, что это не чешуя, а гонта — деревянные дощечки. Ими покрывают крыши северяне, будь то норманны, ругенцы или новгородцы. Раньше здесь крыли соломой, но новгородец Владимир вторгся с севера, разбил могучим кулаком из варягов и новгородцев нехилое вообще-то войско киян, и с той поры облик Киева стал меняться…

К его открытости и беспечности добавились суровость и даже жестокость северных народов, что поневоле звереют среди голых скал Северного моря, где, помимо селедки и тюленей, только топоры да оскаленные морды таких же озверевших от вечного недоедания соседей…

Сейчас терем мертвенно выступил на звездном небе, темный и неживой. На верхнем поверхе, как желтые глаза филина, злобно горели два окна. По плотным занавесям, как рыбы в воде, беззвучно скользили тени. Мимолетные, изломанные в трепещущем свете факелов и масляных светильников, но Владимир узнал силуэт отца Ивана, священника Юлии, с которым прибыла на Русь и с которым не расстается…

Злые языки поговаривали, что прекрасная гречанка изменяла Ярополку, священник удался ростом и силой, подковы ломает как пряники, но простой люд зрит лишь то, о чем мечтает сам. На самом же деле священник замахнулся на гораздо большее, чем обольстить жену великого князя, кем был тогда Ярополк. В постели что княгиня, что пастушка, а вот подчинить своему влиянию княгиню… вернее, влиянию своего бога…

От главного терема неслись приглушенные песни, пьяные крики, смех. Шел нескончаемый пир, пир бояр и богатырей, только он, великий князь Владимир, не в Зо­лотой палате среди пирующего люда, а здесь, на резном крыльце, вдыхает ночной воздух и всматривается в окна второго поверха дальнего терема. Свет слабее, словно в кельях христиан, что непривычно для покоев Рогнеды, гордой княжны половецкой, которую он взял силой прямо на окровавленных трупах ее отца и братьев, когда дворец горел, когда выволакивали и резали ее челядь, а город грабили… У Рогнеды всегда горят все светильники, в покоях жарко, воздух пропитан запахом горящего бараньего жира. Если огни пригашены, то не иначе как принимает кого тайно. Чужие в терем не проникнут, стража надежна, но с поверха на поверх ходить вольно…

Свет горит и на первом, где расположил Забаву, жену князя Олега. Тихая, робкая, она не противилась, когда он, распаленный похотью, поволок ее на ложе, только плакала тихонько, но и потом не перечила, а, повстречав невзначай в переходах, пугливо кланялась, как простая че­лядница. Но редко кто мог заметить полный ненависти взгляд, который бросала на ненавистного князя, когда он, как она полагала, смотрит в другую сторону…

Половицы заскрипели, Владимир напрягся. Доски из толстого дуба, зря не скрипнут. К тому же песни и крики, а еще и звон железа — опять бьются, дурни! — заглушили бы и конский топот, а здесь даже не скрипят, а вопят так, будто при каждом шаге на доски опускают скалы.

Волосы на загривке зашевелились. В теплом ночном воздухе, пропитанном запахами хмельного меда, браги, дорогого ромейского вина, повеяло могучим хищным зверем.

Сердце стукнуло чаще, но заставил себя дышать ровно, а взор сделал приветливым. И не изменился в лице, когда из тьмы выдвинулась громадная фигура. Лунный свет упал на страшную оскаленную морду медведя. Человек, если он человек, двигался вразвалку, покачиваясь на коротких ногах. В правой руке, больше похожей на лапу, держал резной посох верховного волхва, мерно постукивал при каждом шаге по дубовым половицам. Длинное белое одеяние ниспадало до колен.

— Приветствую тебя, верховный, — сказал Владимир первым. — Добро ли почивалось?

Медвежья морда зыркнула люто, челюсти задвигались, но верховный волхв молчал. Маленькие медвежьи глазки оглядывали стоящего перед ним человека с головы до ног. Князь молод, с бритой головы набок падает длинный черный чуб, в левом ухе золотая серьга с крупным рубином. Единственный из всех богатырей, он был в простой рубахе, распахнутой на груди едва не до пояса. Пластины грудных мышц выпуклы и широки, словно выкованные из лучшего булата латы, чистые, как у подростка, без звериной шерсти, плечи разнесены далеко в стороны.

Надбровные дуги нависают, как уступы скал, брови выгнулись подобно лукам, а черные глаза смотрят зорко и подозрительно. На верховного пахнуло холодком беды. Лицо князя словно вырублено из гранита, и без того смуглое от рождения, еще и потемнело от жгучего солнца. Его принимали бы за степняка, если бы не длинное узкое лицо с выпирающей нижней челюстью и раздвоенным подбородком. От него веяло силой, упорством и жестокостью.

— Знаешь… — прорычал верховный волхв, на князя даже от человеческого голоса Белояна, верховного волхва, пахнуло диким дремучим лесом. — Разве что днем…

— Как сова, — сказал Владимир приветливо. — Рад тебя видеть в добром здравии, Белоян.

— Ночью, — прорычал верховный волхв, — мыслится… лучше…

— Давненько не видал тебя, — сказал Владимир гостеприимно. — Медку восхотелось? Есть в бочонках. Или любишь сам лазить на дерево?.. Чтоб, значит, добыть в бою?

Белоян недовольно рыкнул, шуточки князя одни и те же, сказано — князь, вокруг любой шутке смеются угодливо, тужиться не надо. Владимир уже с интересом смотрел, как медвежьи челюсти задвигались, вместе с рыком выкатывая слова:

— Опомнись… безумный…

Владимир встрепенулся:

— Ты о чем?

— Все знают, на какую звезду выходишь смотреть каждую ночь… Разве не безумие — потребовать у императоров их божественную сестру себе в жены? Великий Царьград правит миром, а твое крохотное княжество не отыщут ни на единой карте. Но здесь ты — князь! Уже великий князь. Надо радеть о народе, а не грезить…

Голос Владимира прозвучал глухо, со сдавленной яростью:

— Я возьму ее. Если нельзя иначе, то на развалинах Царьграда. Среди огня и крови, под звон мечей… А безумным меня уже называли… И когда мечтал стать из раба свободным дружинником, и когда, уже будучи дружинником, возмечтал о княжестве, хотя бы самом маленьком… Ты сам вон смотришь на звезды! Что говорят они тебе?

Под лунным светом шерсть на загривке Белояна встала дыбом. От него повеяло такой злостью, что Владимир уже хотел удивиться, шутки перестал понимать, как волхв сказал разъяренно: