Наша светлость - Демина Карина

— Какое?

— Я не знаю!

Сколько печали, обиды, возмущения. В это и вправду легко поверить.

— Благодарю вас, леди Амелия. Леди Тисса. — Голос-хлыст. Кормак — хороший оратор и опытная сволочь, которая знает, как и с кем говорить. — Не ответите ли, что же вы пообещали Гийому?

— Ничего. Я ничего не обещала.

— Неужели? — Кормак протянул руку, и секретарь подал ему папку. — Или вы попросту запамятовали? Например, о письмах…

— Я…

— Моя жена воздержится от комментариев.

— А вы? Вы, ваша светлость, — Кормак соизволил поклониться, но сделал это так, что всем стало ясно, насколько издевательским и несправедливым он считает факт наличия титула, — вы читали эти письма?

— Читал.

Тисса замерла под рукой. Неужели думает, что Урфин поверит в эту ерунду? Глупая беззащитная девочка, которую угораздило выйти замуж за бессильного идиота.

— И что вы думаете?

— Думаю, что письма леди Амелии куда как откровенней. Хороший слог. Богатое воображение. И такой, знаете ли, опыт чувствуется… жаль, что она никак с выбором не определится.

— Вы лжете! — А вот ярость вполне искренна. И Кормак морщится: ему не по вкусу люди, которых легко вывести из равновесия.

— А вы так небрежны к поклонникам, что оставляете им столь компрометирующие бумаги. Учитесь у леди Лоу, она письмами не разбрасывается. Предпочитает личные беседы. Но да, письма у меня есть. И при необходимости буду рад их предоставить…

Невесомая ладошка ложится на руку, заставляя замолчать. Спасибо. Еще немного, и Урфин позволит больше, чем должен бы.

— Подделка!

Именно так и скажут: подделка. Урфин желал опорочить светлый образ леди, дерзнувшей сказать правду на суде.

— Неважно. — Кормак жестом прерывает словесный поток, который готов низвергнуться на голову Урфина. — Это отношения к делу не имеет…

А красных плащей в башне стало вдвое больше обычного.

Суд подходит к логическому завершению, и Кормак пытается перекрыть путь к побегу. Их пропускают, но расступаются нарочно медленно и держатся на расстоянии удара. Но все еще не смеют подняться выше третьего пролета.

Там — территория Хендерсона.

Его люди предпочитают скрываться в тени, но достаточно самого факта их присутствия.

— Их стало больше. — Тисса нарушает молчание, лишь оказавшись за запертой дверью. И засов на ней она задвигает сама. — Почему?

— Кормак показывает силу.

Кивок и просьба:

— Помоги мне раздеться. Пожалуйста. Душно очень… там. Оно все… еще надолго?

— День-два — опрос свидетелей. Осталось немного. Слуги там… те, кто тебя видел или Гийома. Потом перерыв. Приговор…

Она истончилась, сделавшись до того хрупкой, что прикасаться страшно.

— Меня не могут оправдать. — Тисса проводит ладонью по шее, неровной, покрасневшей коже, которая уже начала подсыхать. — Что ты задумал?

— Больно?

— Нет. Но… это опасно. Для тебя.

Теперь ее волосы пахнут этим местом — старым, обреченным. И потускнели от горя. Позволяя себя обнимать, Тисса замирает на его руках, и дыхание ее настолько слабо, что Урфин поневоле прислушивается к каждому вдоху.

— Просто поверь, что я тебя не брошу. Что бы ни случилось, я тебя не брошу. — Он целует пальцы, такие тонкие, что странно, как они вообще удержали нож. А если бы не удержали?

— А если тебя убьют?

— Не посмеют… ты потерпи, уже недолго осталось. Пожалуйста. Ради сестры, если не ради меня.

Приносят ужин, и снова приходится следить, чтобы Тисса ела. Она устала, но изо всех сил пытается казаться бодрой. Садится у камина и закрывает глаза.

Ее шкатулка с гребнями здесь, и халат из мягчайшей шерсти, и платья, и круглое зеркало в кованой раме, шкатулки с украшениями и лентами, книги… Урфин не знает, что еще принести, чтобы ей стало легче.

Хотя бы ненадолго.

И сегодняшняя корзинка, оставленная в углу, лишь попытка отвлечь.

— Зачем? — Тисса задает этот вопрос каждый раз и уже знает ответ.

— Просто так. — В гребнях и шпильках нет ничего сложного, и Урфину нравится расчесывать ее волосы, хотя сейчас он ощущает себя предателем. — Я ведь так ничего не подарил тебе на день рождения.

В корзинке — белый кучерявый барашек, игрушка, которую покупают детям. И Тисса улыбается, по-настоящему улыбается. Вот уж действительно — ребенок. И, проведя пальцем по кожаному ошейнику, читает: