Русские инородные сказки - 6 - Фрай Макс

Пенистая струя между бревен расширилась, поделилась на две — с озера начала прибывать вода.

МАРИЯ СТАНКЕВИЧ

DOG’S DAY

— Сколько раз мне еще надо сказать, а? — говорит Агата. — И не смотри на меня так, слышишь.

Глаза у Феликса собачьи. И сам он весь как собака — большая, лохматая, черная собака. Идиотская, глупая, влюбленная собака.

— Ты что, плохо понимаешь? Я тебя больше не люблю. Уходи.

Говорит Агата тихо, но строго. И металла в голосе преизрядно. А как еще с собаками разговаривать? Не орать же. Феликс от ора съеживается, зажимается и вообще перестает понимать, чего от него хотят. Собака и есть.

— Уходи, Феликс. Слышишь?

Феликс тяжело дышит, а в карих глазах чуть не слезы стоят. Но только чуть. Агата знает, собаки не плачут.

— Агата, — говорит Феликс. — Агата…

И смотрит. Ой, блин.

— Послушай, — Агата начинает говорить очень мягко, — послушай меня внимательно, пожалуйста. Еще раз. Последний раз. Я. Тебя. Больше. Не. Люблю. Понимаешь? У меня нет к тебе никаких претензий, просто так получилось. Я устала. Я больше не хочу. Не могу… Ты хороший, ты замечательный, ты ни в чем не виноват, но… ну я правда… ну, Феликс! Ну, ради бога!

Она сбивается, забывает, что хотела сказать. Потому что — невыносимо. Когда он так смотрит, Агата начинает чувствовать себя распоследней дрянью. Жестокой, бездушной тварью. Живодеркой. Убийцей щенков.

Но и терпеть это все больше действительно нет никаких сил. Дурдом же, а не отношения. Таскается за ней хвостом, ждет везде, лезет куда не просят. Еще и ревнует как бешеный. И ладно бы сцены закатывал — послала бы без раздумий. Так нет же вот: сядет, вздохнет всепонимающе, всепрощающе да смотрит… Вроде: ты сделала мне больно, но я не сержусь, нет-нет, как можно, я же люблю тебя. Господи бог ты мой. Не-вы-но-си-мо.

— Все. Уходи. — Агата собирает остатки решимости и протягивает Феликсу сумку. На лицо ему не смотрит. — Забирай свои вещи и уходи.

Так и не дождавшись реакции, она бросает сумку на пол, разворачивается и чеканным шагом покидает комнату. Идет в спальню. Там темно, но Агата не включает свет. Она сразу падает в кресло и нашаривает на тумбочке сигареты. Выкуривает две подряд и немножко успокаивается.

* * *

Этот несчастный даже не умеет толком стучать в дверь, скребется тихонько. Долго скребется, осторожно. Агата его даже не сразу услышала: за окном проходит шоссе, и машины заглушают большинство звуков в квартире.

— Агата? — Силуэт на пороге полон скорби и покорности. — Агата, понимаешь… Поздно уже… уже автобусы ко мне не ходят. Можно я у тебя переночую? Последний раз. Пожалуйста…

О господи. Агата скрипит зубами, почти перекусывая фильтр третьей сигареты.

— Агата?

— Можно, — наконец отвечает Агата. — Только не здесь, как ты понимаешь.

— Да я хоть на коврике… — Феликс смущенно смеется. — Как собака, знаешь…

— Вот-вот, — не сдерживается Агата. — Самое тебе там место.

* * *

Утром Агата долго не хочет признаваться себе, что проснулась. Делает вид, что еще очень-очень крепко спит, бесконечно прокручивает последнюю сцену сна, наполняя ее новыми деталями и смыслами. Там, во сне, не было напряжения последних недель, не было Феликса с его кошмарной собачьей любовью, не было бесконечных вымороченных разговоров и чувства вины. Хорошо там было.

Но солнце щекочет Агатино лицо, не давая сосредоточиться и снова заснуть по-настоящему. Вставать надо. Надо вставать. Агата вздыхает и потягивается. Интересно, он ушел? Или в надежде, что она передумала, застрял где-нибудь в квартире? С него станется.

Агата прислушивается. Вроде тихо, может, и правда ушел, а? Эх… Она откидывает одеяло и спускает ноги на пол. Вместо привычного линолеума пальцы натыкаются на густую, лохматую собачью шкуру. Шумный счастливый вздох снизу и испуганный Агатин вопль сливаются в один сложносочиненный звук, который тут же перекрывает своим ревом проезжающий по шоссе грузовик.

* * *

— Ты серьезно? — от удивления Агата немного повышает голос. — Ты что, серьезно полагаешь, что я — ради тебя или ради кого-то другого — могу отказаться от своей собаки? Обалдел?

— А что в этом такого? — Петр, кажется, искренне не понимает. — Человек выше собаки просто по определению. А уж если ты меня любишь…