Армагеддон был вчера - Валентинов Андрей

— Стукали-пали! Я не виноват!

— Мм-ма-а-а…

Встаю. С «дротом» в руке. Жалкое оружие, но другого у меня нет, и ничего у меня нет, даже страха — уполз внутрь, съежился, затаился… исчез.

— С-с-сука! Не трожь! — Бегу, понимая, что бегу умирать, и даже успеваю удивиться собственному безразличию.

— Я не виноват! На золотом крыльце сидели… кто такой? Кто ты будешь такой?!

Электрод на удивление легко входит в бок дебила. В следующее мгновение мир перед глазами взрывается цветными звездами, я лечу в снег и ворочаюсь, пытаясь прийти в себя, пробиться сквозь искрящуюся тьму, застлавшую взор. Совсем рядом взревывает Миня, и заунывно булькает монотонный голос:

— Кто не спрятался, я не виноват. Буду резать, буду бить. Буду резать… буду…

Тьма наконец расступается. Что-то твердое давит в бок, я сую руку за пазуху, шарю… в кармане нащупывается забытая мной «мулетка». Корявая фигурка, ребенок-дебил. Зачем?! Рядом валяется мой «дрот», я машинально сжимаю его второй рукой, с омерзением ощущая прикосновение к ладони липкой жижи.

Встаю, качаясь.

Кошмар-убийца и Миня клубком катаются по испятнанному кровью снегу, и Миня храпит с диким присвистом, будто воздух вырывается у него не только изо рта, а похожее на огромного ребенка создание раз за разом повторяет без выражения:

— Буду резать… Буду резать…

И равнодушно всхлипывает в перерывах.

— Едрить твою через коромысло! Алька! Швыдко! Да шо ж ты телишься, йолоп!..

Валько-матюгальник, неведомо откуда возникнув рядом, бесцеремонно выхватывает у меня электрод и «мулетку», после чего, обернувшись к живому клубку, вскидывает обе руки над головой.

— Зализо на крови, врагу жилы отвори! — скороговоркой выкрикивает он, срываясь на фальцет, и с размаху вонзает «дрот» в фигурку.

Истошный визг. Так визжит собака, когда ее позвоночник хрустит под колесом. Мне хочется заткнуть уши, но я не делаю этого.

Я стою и смотрю.

Смотрю, как корчится перед нами на снегу, исходя визгом, тот кошмар, что миг назад терзал могучего Минотавра, а сам Миня, силясь подняться, на четвереньках ползет к нам.

Валько еще трижды пыряет фигурку электродом, а потом с неожиданной прытью бросается вперед, подхватывает Миню и оттаскивает к нам.

— Нож! — рявкает матюгальник мне в лицо.

— Что? — тупо переспрашиваю я, не в силах отвести взгляда от корчащегося, как мне кажется, в агонии существа.

— Нож давай! Швыдко! Бо вин щас оклемается! До меня наконец доходит. Нащупываю в кармане выданный мне матюгальником нож и протягиваю его хозяину.

Секунда, и Валько выщелкивает главное лезвие. Он что, хочет с ножом… на это?! Следующая секунда — и Валько, приседая бежит вокруг нас с Миней, очерчивая внизу уродливую окружность. Ножом. По снегу.

На миг запнувшись лишь о край притрушенного зимней пудрой люка канализации, ребристый узор на чугунной крышке которого складывается в рабочие руны горводслужб.

Встав рядом, матюгальник крест-накрест режет воздух у нас над головами и, явно малость успокоясь, бормочет что-то вроде:

— В доме заховалысь, в зализо заковалысь… Дальше я не разобрал.

— За круг ни ногой! — сообщает мне Валько уже обычным тоном и склоняется над тяжело дышащим Миней, словно разом потеряв всякий интерес к дебилу-ребенку.

А тем временем оживший кошмар уже не корчится, не визжит — он медленно, с трудом встает на ноги.

— Нету… — бормочет дебил, озираясь. — Бяки… я иду искать… искать иду… Больна-больна… больна… Никого. Никого нет. Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.

— Гарно вин Миню… — бормочет матюгальник, подымаясь. — Шо, Минька, щемит?.. Не плачь, казак, атаманом бу — дешь…

Валько оборачивается ко мне.

— Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид — Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…

— Кого? — Ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.

— Мисяця-з-Туману, — охотно повторяет Валько.

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы — на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит — так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю. Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрапывает, присвистывает… отдыхает.