Звёзды — холодные игрушки - Лукьяненко Сергей Васильевич

— Два вопроса, как правило, содержат взаимный ответ, мальчик.

Я пожал плечами.

— Никки, Мировой Совет принял решение, опираясь на мнение хорошо знающих тебя людей. Ана, Биг, я — мы достаточно ясно представляем, какая профессия, какая судьба позволит тебе жить полноценно. Случайный выбор жизненного пути был изжит еще в Крепостную эру, после формирования институтов Наставничества. Сейчас наша цивилизация состоит из людей, занимающих свое место. Понимаешь? Мировой Совет не вмешивается в мелкие проблемы, поскольку это не нужно. Они разрешаются на уровне отдельной личности, на уровне Наставника и подопечного. Вот почему обстановка заседаний Совета не требует ложной торжественности и сосредоточенности. Какая разница, как люди будут преодолевать информационный поток — сидя перед терминалами, или попивая кофе?

Я молчал. Да, он был прав.

Но почему я не верю в правду?

— Никки, твое сознание испытало психическую регрессию, — сказала Катти. — Бегство в детство. Ты спрятался от мира, вернувшись к эмоциональным реакциям подростка. Все мы в детстве испытывали такие сомнения. «Почему Наставник советует мне быть врачом, если я хочу стать модельером? Почему Мировой Совет не начинает полномасштабных операций с Дальними Друзьями, ведь это так интересно!» Нам пришлось повзрослеть, понять законы развития общества, усвоить уроки истории. И все стало на свои места.

Молчаливый Ган кашлянул и неуверенно добавил:

— Тебе придется взрослеть, Никки. Наверное, это легче будет сделать рядом с Наставником.

Все. Мои друзья решили за меня. Согласились с Мировым Советом и Пером. Безоговорочно поддержали их. Мелкие проблемы решаются на уровне Наставника и подопечного, а мое мнение — это мелочь.

Нет, я ничего не имел против профессии Наставника! Как и против профессии диспетчера энергостанции или оператора сельскохозяйственных машин. Я не знал их минусов. А в профессии Наставника, скорее, были сплошные плюсы.

Но дурацкая психическая регрессия заставляла меня мысленно протестовать. Словно всю жизнь мне навязывали какие-то роли, и я был вынужден подчиняться, а сейчас, снова, все повторяется…

Платформа остановилась у дверей первого зала. Мы пошли к выходу. Пер поглядывал на меня, в отличии от ребят, полностью довольных принятым решением, он чувствовал напряжение.

— А не махнуть ли нам в Матушкин Свет всем вместе? — неожиданно спросил он. — Я поговорю, вас заменят на работе.

— Наставник, это здорово! — воскликнула Катти.

— Никки будет очень полезно ваше общество, — продолжал рассуждать Пер. — Вы с Тагом уже неплохо ему помогли. Если еще и Упрямец Ган подключится…

Ган смущенно улыбнулся.

— Решено, — бодро сказал Пер. — А, Никки?

Не надо давать лекарство насильно, Наставник… Я не сказал этого вслух, конечно же. Но он почувствовал.

— Хочешь, побродим в парке, Ник? Или сразу отправимся в интернат?

Не надо сластить пилюли, Наставник. Это не та свобода выбора, о которой я мечтаю.

— Здесь слишком сумрачно, Наставник, — ответил я. — Лучше отправимся в Матушкин Свет.

Кабины как транспорт — это очень удобно. Даже странно, что в моей душе не осталось никаких приятных ассоциаций связанных с ними. Может быть, нечасто доводилось пользоваться?

— Вторая кабина интерната Матушкин Свет, — сказала мне Катти. — Давай. Учись.

Мне предоставили право первому пройти сквозь пространство. Я оглянулся на Пера, тот закивал.

Ну ладно.

Я коснулся терминала, уже привычно ощущая вязкую массу коллоидного активатора. А если отправиться в другую кабину? Куда-нибудь на побережье, к морю? Вот удивятся мои друзья, не найдя…

Уточните пункт назначения.

— Вторая кабина интерната Матушкин Свет, — пробормотал я. Испуг был внезапным, и очень обидным. Нет, не гожусь я на роль возмутителя спокойствия.

Входите.

Синяя вспышка под ногами. За мутными стенами цилиндра, казалось, ничего и не изменилось.

Выходите.

За дверью тоже был парк. Но совсем другой. Вокруг статуи Наставника в Служении все казалось слишком правильным, аккуратным, выровненным, окультуренным. Прямые дорожки, невысокие, стриженные деревья. А здесь — настоящая чаща. Много реликтовых елей, с синеватыми иголками в руку длинной. Заросли можжевельника. Одна-единственная, посыпанная песком тропинка, уходящая в лес. Воздух — густой от смолистого запаха деревьев, живой.

Мне вдруг стало легко.

Я отошел от кабины, огляделся. Вдали, там, куда вела тропинка, проглядывали светлые стены зданий. Тишина, лишь легкий стрекот в кустах. То ли насекомое, то ли птица — подсознание ничего не подсказало. Из кабины пока никто не появлялся, может быть возникла заминка, может быть — мне разрешили побыть одному.

— Здравствуйте.

Я оглянулся — из кустов проглядывала детская мордашка. Перепачканная, и любопытная.

— Привет, — сказал я. — Выбирайся.

— А вы один прибыли?

— Нет, с друзьями и Наставником.

Мальчик покосился на кабину. Решил:

— Тогда я побегу.

Пожав плечами я сказал:

— Ну, беги.

Но мальчишка медлил.

— Я занятия пропускаю! — выпалил он наконец, явно в восторге от собственной смелости.

— Молодец, — искренне похвалил я.

Кажется, он растерялся. Помедлил, потом кусты зашуршали, и между деревьями мелькнула маленькая, улепетывающая фигурка.

Да, великолепный из меня Наставник. Как из песка посох…

Ну куда же я могу деть свои примитивные, ненормальные реакции?

Сквозь пластик кабины пробился свет. Дверь открылась, вышел Пер. Пристально посмотрел на меня:

— Ты один здесь?

— Да, — не колеблясь солгал я. Так беззаботно, что Наставник, похоже, поверил.

— Узнаешь что-нибудь, Никки? Сердце отзывается?

— Нет. Но мне здесь нравится.

— И то хорошо, — вздохнул Пер. Подошел ко мне. Походка у него и так была бодрая, молодая, а сейчас — вообще стала пружинистой, энергичной, словно сосновый воздух влил в него силы. — Тебе не могло не понравится, Никки.

Из кабины вышла Катти, потом Таг, потом Ган. На их лицах появлялся такой восторг, что мне стало завидно.

— Я год здесь не была, — воскликнула Катти. — Ребята, все как раньше! Даже у стрекотунчика гнездо на прежнем месте!

Покосившись на кусты я попытался разглядеть гнездо неведомого стрекотунчика, но так ничего и не высмотрел.

— Сейчас хорошее время, — сказал Пер. — У маленьких — послеобеденный отдых. У старших — занятия или подготовка-к-труду. Никого не побеспокоим.

Мы пошли по тропинке. Я замечал, что все поглядывают на меня, словно ждут, что свершится чудо, и я воскликну «Помню! Вот дерево, на которое мы лазили в детстве! Вот куст, о который исцарапался Ган!»

Можно, в общем-то, что-то подобное сказать. Наверняка окрестности кабины служили местом детских игр, пряток, здесь сооружали тайные домики и прятали секретные записки. Мальчик, карауливший у кабины случайных гостей, был тому отличным доказательством. Но мне не хотелось лгать, даже ради удовольствия друзей.

Они и сами скажут все, что я мог бы придумать.

— Никки, ты помнишь, мы тут играли в Регрессоров! — сказал Таг. — Ты прятался в засаде, и сбил арбалетной стрелой берет с Гана! Катти потом за тобой полдня гонялась по парку!

— И догнала? — заинтересовался я.

Таг вздохнул.

— Вроде бы, да… Катти, ты ведь его догнала?

— И едва не утопила в озере, — мрачно сказала Катти. — Что на тебя тогда нашло, Ник, ты же всегда в играх был осторожным!

— У Никки от природы склонность к импульсивным поступкам, — обронил Наставник через плечо. — Я долго учился гасить эти порывы.

Они еще о чем-то болтали. Вспоминали какие-то игры, состязания, обиды и примирения, происходившие вот тут… вон там… поодаль… поблизости…

Но мне эти воспоминания не давали ничего, кроме грусти.

Детство и юность — украдены. Настоящее — сплошные загадки. Будущее — в тумане.

Я так стремился на Родину! Я надеялся, что она вернет мне меня самого. Но чудес не бывает. И этот мир, такой добрый и благоустроенный, такой теплый и радостный — чужой для меня.

Чужой навсегда.

Деревья расступились, мы вышли к зданиям интерната.

Первым моим впечатлением был покой. Здания — очень старые, сложенные из шершавого камня, когда-то, наверное, белого, а сейчас потемневшего. Стены оплетены вьюнками, сквозь зеленые стебли, усыпанные мелкими оранжевыми цветами, проглядывают желтые, высохшие. Рядом с окнами, почти все из которых открыты нараспашку, стебли вьюнков казались какими-то подерганными, с ободранными листьями и цветами. Понятненько…

— Я любил выбираться ночью из интерната через окно? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.