Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович

Распределение сил и талантов в связке «мужчина – женщина» везде такое же, как в спорте, только в спорте сразу видно, кто сильнее, а в науке, искусстве, политике, философии и прочих-прочих видах деятельности пока что можно разводить демагогию и рассказывать, что женщин зажимают, не дают ходу. Ну весь тот привычный набор обвинений, что предъявляют негритянские лидеры, когда выколачивают для своих черношкурых дополнительные льготы.

Но какое зажимание, когда вот вам шахматная доска, по одну сторону садится негр или женщина, без разницы, по другую – мужчина. Вот и докажите, что у вас интеллект, а не только требования на равное участие в управлении обществом. Но что-то ни негры, ни женщины не преуспевают там, где требуются мозги, творчество! Не случайно даже лучшие повара – мужчины. А уж политика – это и наука, и искусство, и соревнование, и философия. Потому слабость и дурость партии прежде всего заметны по тому, сколько в ее руководстве женщин. Чем больше, тем партия ниже по боевитости, интеллектуальному уровню и прочим показателям. Женщины могут быть прекрасными бойцами и командирами младшего и даже среднего звена, но только не генералами.

Это не значит, что женщины хуже мужчин. Напротив, лучше, ценнее, потому природа благоразумно оставляет их в пещерах, а наружу выпускает мужчин, чтобы исследовали мир, гибли массово, зато выжившие принесут и добычу, и ценную информацию для выживания вида.

А стремление женщин отметиться и в политике – то же самое, что нынешнее увлечение тяжелой атлетикой, бодибилдингом, женским боксом…

– Хорошо, – согласился я. – На редколлегии и обсудим. Мне понравилась сама идея. Спасибо, Светик!

Она кисло улыбнулась, предпочитает быть не Светиком, а Светланой Омельченко, я взялся за ручку двери, но не успел потянуть на себя, из-за поворота вышли Лукошин и Белович. Лукошин горячится, размахивает руками, я видел, как морщится аккуратист Белович, отстраняется, стараясь делать это незаметно, вдруг да Лукошин забрызгает с головы до ног слюной. Белович до перехода к нам занимался разработкой каких-то систем на молекулярном уровне, там не погорячишься, наука не терпит суеты и эмоций… Вообще политика вся от начала и до конца подвержена влиянию человеческих эмоций, далеко не всегда идущих от коры головного мозга, гораздо чаще – от спинного. Все влияет на суждения в области политики: воспитание в детстве, окружение дома и на работе, увиденная толпа кавказцев на улице, повышение или понижение на службе…

Я вздохнул, сам из стаза ученых, люблю ясность, но как раз политику алгеброй не проверишь. Это чуть ли не единственное, чем занимается человек, что в такой мере подвержено сиюминутному влиянию, переменчивости. Каждый из нас занимается политикой, хочет этого или нет. Даже пьяненькие мужички на детской площадке – занимаются политикой, разница между ними и лидерами крупных партий лишь в степени влияния. Единственное, что надо стараться делать всегда, – соблюдать беспристрастность… хотя это и недостижимо. Достижимо разве что, хоть и крайне трудно, оценивать случившееся без предвзятости.

Да, повторил я себе, без предвзятости, хотя это очень трудно. Это в науке правильный результат всегда один, остальные – неверные. В политике даже честные люди отстаивают ту или иную концепцию, когда она выдвинута их партией, но яростно набрасываются на нее же, если ее предлагает противник. И не всегда потому, что «грязные политики», зачастую те же самые тезисы у противника звучат совсем иначе…

Белович наконец сумел освободиться, улизнул, пустившись по коридору чуть ли не вприпрыжку, а Лукошин ухватил за рукав проходившего мимо Володю Гвоздева, верстальщика из команды Лысенко, стал объяснять ему, все так же размахивая руками и багровея лицом. Гвоздев, просто недалекий малый, хоть и прекрасный работник, горбился, пугливо поглядывал по сторонам, пытался отстраниться, но Лукошин держал крепко. Я вспомнил, что во всех партиях, как в движениях и сектах, самые невежественные – обязательно самые целеустремленные и фанатичные.

Мне еще предстоит с ними столкнуться на выборах, Лукошин сформировал большую группу таких же фанатичных сторонников поисков древних русичей на просторах Малой Азии, в древней Европе и даже по ту сторону океана, куда, оказывается, еще раньше викингов заплывали русские поморы и создали там русское государство, по ошибке называемое цивилизацией инков и майя.

– Нет-нет, – сказал я быстро, когда Лукошин обратил горящий взор в мою сторону, – меня ждет Власов, архисрочное дело-с!

Власов склонился над бумагами, от двери я увидел только плотные и жесткие, как у лесного волка, но совершенно белые волосы. Власов – руководитель тоже европейского типа, как и Белович с Бронштейном, хотя по возрасту старше обоих, вместе взятых, однако сразу видно, что все-таки европеец в духе а-ля рюс, что значит, евразиец: справа монитор, слева коробка компьютера, сам же с огромным брюхом теснится между ними с россыпью бумаг, где поверх дымится ароматным паром вместительная чашка с кофе, коричневые круговые следы на всех документах, там же телефон, похожий на старинный калькулятор, и калькулятор, смахивающий на компьютер будущего. Везде разбросаны разноцветные листочки с нацарапанными указаниями себе не забыть: сделать, позвонить, принять, напомнить, проверить, сделать к такому-то числу. Эти листочки приклеены на видных местах, но в хаосе бумаг их не очень-то и заметно.

Кучи карандашей и авторучек, часть выглядывает из стаканчика, но куда больше раскатилось по столу, прячутся под бумагами, подобно минам, да и срабатывают как мины, когда Власов торопливо ставит чашку с кофе на стол и хватает трубку трезвонящего телефона. У него лицо законченного неудачника, как у Джорджа Вашингтона на долларовой купюре. Однако, как у первого американского президента, так и у Власова, обманчивое выражение, а проистекает всего лишь потому, что Власов видит дальше других и за первыми победными шагами обычно рассматривает массу трудностей, которых еще не заметили соратники.

Он поднял голову, на лице выражение вселенской скорби, как у ослика Иа. Он настолько похож на Расула Гамзатова, что однажды в книжном магазине раздавал автографы. По­казалось проще отвязаться, чем объяснять, что не Гамзатов. Впрочем, он повыше Гамзатова, да и брюхо побольше, выпирает так, что сразу видно – большой начальник, очень большой, вечный номенклатурный работник…

Кто так сказал бы, не ошибся: Власов всю жизнь состоял в номенклатуре, начиная еще с комсомольской юности, за долгую жизнь побывал и директором бани, и начальником главка, руководил леспромхозом в Коми АССР, ловил рыбу в Тихом океане, отвечал за исход битвы за урожай на Кубани и создавал на базе укрупненных колхозов совнархозы, а потом, после брежневского переворота, сам же распускал свой совнархоз и снова восстанавливал колхозы и совхозы. В то время он уже был на партийной работе. К слову сказать, на любой работе он справлялся вполне успешно, ни одного срыва, и только нежелание подлаживаться под вышестоящих не позволило ему вскарабкаться на самые высокие ступеньки власти.