Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович

Да, националистов в любом обществе меньшинство, почти все они проходят обязательные стадии национализма: мой дом – хорошо, а все остальное – чужое, потом вычленяется общность микрорайона или улицы, потом осознается единство с народом и начинаются поиски героических деяний в прошлом, чтобы было чем гордиться сейчас. Это не последняя ступень, впереди еще одна линька, хотя до нее не все попросту доживают – осознание общности с национальностью людей и тревоги за их существование: ведь и ядерного оружия многовато, и блуждающий астероид может сослепу столкнуться с Землей, и еще много напастей впереди, не хрен драться в семье, когда жукоглазые строят империи в космосе…

Но сейчас мы – русские националисты, единственная партия, кто действительно живет мыслями о России, страстно желает вытащить ее из того дерьма, в котором оказалась по вине демократов. У всех остальных партий – борьба за власть, за жирные куски, за место у кормушки. Быть националистом – крайне невыгодно в современном обществе, где и не скрывают, что сперва нужно думать о собственном желудке, а потом… нет, и потому о Родине думать как-то глупо, нужно думать о себе и только о себе.

Некоторое время я стоял у порога, сообразил вдруг, почему заходил к Власову, почему заглянул к Лысенко, газета – только предлог, почему сейчас не хочется за свой рабочий стол, хотя еще полгода назад вбегал в кабинет и сразу же бросался к компу.

На экране появились пункты: это сделать, с этим встретиться, такого-то принять, там-то побывать, и я деревянными шагами направился к рабочему креслу.

Голова стала тяжелой, в висках начало покалывать. Циферблат в уголке монитора бесстрастно сообщил, что я неотрывно всматриваюсь в проплывающие по экрану документы три часа кряду, пора бы маленький перерыв, да чтоб еще бросить в желудок что-нить калорийное.

В коридоре третьего этажа, все там же у открытого окна, все те же Белович, Лукошин, только место Лысенко занял Файзуллин. Все трое нещадно дымят сигаретами, дым столбом, почему-то идет не в окно, а опускается к полу и тихо-тихо темной волной протискивается под дверь бухгалтерии.

Мне показалось, что оттуда доносится кашель Бронштейна, но его заглушил веселый похохатывающий голос Бело­вича:

– Ох и нажрался я вчера!.. Не помню, как и домой добрался. Сперва бухали с Мишей и Колей, потом к нам заглянули Вадим с Наталкой, у них с собой два коньяка, а мы уже и так тепленькие, а затем уж и не знаю как у Мишки отыскалось в загашнике две «столичной»!.. Вадим с Наталкой куда-то делись, или то был не Вадим, а Мишка, а Наташа еще была с нами, очень веселая девка, теплая такая и мягкая… Глеб, ты ничего не помнишь?

Лукошин мотал головой:

– Меня с вами не было, я пил в это время со своим шурином. Тот явился с одним приятелем и тремя бутылками водки…

Он тоже начал рассказывать, сколько вчера выпил и как едва добрался до дому, я слушать не стал, просто поставил воображаемую галочку и напротив имени Лукошина. Есть житейское правило, что взрослые люди не преувеличивают, а преуменьшают количество выпитого, но у большинства мужчин остается этот комплекс подростковости: охотно рассказывают о пьянках, бахвалятся ими, словно это нечто достойное похвалы, даже преувеличивают.

Поездив по странам Европы, побывав в Штатах и на Востоке, я вообще-то не видел, чтобы так вот бахвалились пьянством. Восток вообще можно не упоминать, мусульмане не пьют, но даже на гнилом Западе понимают, что порок есть порок, о нем лучше помалкивать, изживать по возможности, а когда что-то толкает на путь греха, надо осознавать, что поступаешь нехорошо и что вообще-то в остальное время мы ни по бабам, ни в азартные игры, не упиваемся, не вытираем туфли скатертью и не писаем в раковину для мытья рук.

Они заметили, что смотрю с осуждением, начали торопливо гасить сигареты и, мы же в России, эффектными щелчками пальцем отправлять окурки в окно. Там тротуар, дворник уберет. А здесь целых семь шагов до урны.

– Через час планерка, – сообщил я, когда они начали разбегаться. – Всем начальникам отделов – быть!

– Не опоздаем, – заверил Белович.

– Я себе даже запишу, – пообещал Лукошин, – в раздел самых важных дел!

Файзуллин лишь виновато улыбнулся, испарился, стараясь сделать это так, чтобы между ним и мною оставались Белович или Лукошин.

На летучку стянулись не через час, мы же в России, а через полтора. Пришли не все, кто должен был прийти, зато явились двое из низшего звена. Хорошо, что пришли еще трезвыми, хотя сейчас еще утро, да и некоторые постарались сесть подальше, чтобы выхлопы не достигали моего стола.

Планировали работу на следующий месяц, Власов привычно нажимал на усиление работы с регионами, именно там еще русскость, а столицу заполонили черножопые, не говоря уже о жидах, те даже правительством вертят как хотят, Бронштейн умело сопротивлялся, указывая на непомерные статьи расходов, мы-де не партия власти и не «Россия – это Русь!», что вроде бы в оппозиции, но получает от правительства несметные средства, Белович и Лысенко напирали на возможность создания молодежных групп типа скинхедов, но «с человеческим лицом», а Лукошин упорно переводил в план духовности и богоизбранности русского народа.

Сквозь плотно закрытые окна пробивается шум и гам. Я бросил косой взгляд в ту сторону, сквозь полуспущенные жалюзи видно все увеличивающуюся толпу. Прибавилось плакатов, особенно много о патриотизме, который прибежище негодяев. Написанные разным почерком и от разных групп, мерно подпрыгивают над головами, на одних это изрек Черчилль, на других – Ротшильд, а на одном стыдливо мелькнуло авторство Евтушенко.

Белович чуть приподнял жалюзи, плечи приподнялись и опустились в тяжком вздохе.

– Часам к шести, – произнес он, не поворачиваясь, – когда народ повалит с работы, этой дряни наберется полная площадь!.. Западные СМИ растиражируют!

Власов тоже выглянул, ухмыльнулся:

– Пусть клевещут.

До Беловича не дошло, анекдотов той эпохи не знает, даже не поймет, в чем соль, взглянул на часы, предложил:

– Вызвать бритоголовых? Те им быстро рога свернут!

Бронштейн посмотрел через наши плечи, приподнявшись на цыпочки, возразил:

– Ни в коем случае!

Белович воззрился на него враждебно.

– Это почему же?.. Вам, Исаак Маркович, дела государственные не понять. Или вы тоже намереваетесь в политику, так сказать?

Бронштейн энергично помотал головой.

– Бухгалтер не может стать политиком. Исключено.

– При чем здесь бухгалтеризм?

– Для бухгалтера, – пояснил Бронштейн, – любое высказывание может быть либо верным, либо неверным, а у политика истина где-то посередине. Я хочу спросить, а что общественность скажет? Хулиганы из РНИ напали на мирно протестующую по всем канонам свободы молодежь? И на чьей стороне будет общественное мнение?