Старое пианино - Лазарева Ирина

Толстяк оказался неожиданно силен и не дал молодому человеку упасть, тут на подмогу подскочил Ярослав; Максима отнесли и положили на диван все в той же гостиной.

— Тетрадь, заберите нотную тетрадь, — тревожился Максим.

— Тетрадь у меня, — успокоил Веренский. — Что это, Максим Евгеньевич? Диковинные обозначения, я мало что понимаю в вашей записи.

— Михалыч, ты внушал мне, что надо отрешиться от себя, стать одним целым с вселенской симфонией… но ты не знаешь, чего требуешь. — Максим пока не мог обуздать дыхание, голос его прерывался. — Вот полюбуйся, сколько технических барьеров, мало того, мне приходится вести счет, как тренеру с секундомером, забудешься тут.

Михалыч посмотрел на исчирканные строчки:

— Я в этом ничего не понимаю, у меня другая специальность. Забудь на время о нотах, тебе надо отвлечься сейчас, поспать. А вы ступайте все, ступайте, — погнал он присутствующих. — Дайте человеку отдохнуть.

Он взял шерстяной плед и хорошенько укутал парня — того трясло от холода.

Максим, отдаваясь заботам Михалыча, почувствовал, как сердце успокаивается, глаза слипаются. Ему почудилось, как накануне, что воздух густо потек прозрачными волнами, подхватил его и начал приятно укачивать. Он думал, что задремал, но в действительности проспал крепким сном больше двух часов.

Проснулся Максим посвежевшим. В комнате никого не было, кроме Михалыча. Тот сидел в дальнем кресле у раскрытого окна. По-видимому, сидел так давно, без движения и без какого-либо занятия.

Дождь прекратился; с омытых, сверкающих листьев клена, скатывались запоздавшие капли и грузно шлепались на подоконник. В густой кроне уже голосила птаха, защелкала вторая. Максим улыбнулся: все давящее, мрачное ушло без следа. Он встал, до боли потянулся всеми мышцами, затем подошел к белому роялю. Легко пробежался пальцами по клавишам, словно проверял, нет ли и здесь порчи. Струны отозвались чистым, мелодичным звуком. Максим радостно засмеялся: после страшной клавиатуры пение струн отлично настроенного инструмента казалось ему возвращением к светлой, прекрасной жизни.

— Говори, Михалыч, что тебе сыграть. Концерт по заявкам, исключительно для одного слушателя. Ах, да, ты не по этой специальности. А кто просил сыграть Шопена? О музыке красиво говорил? А, Михалыч? Ты, случаем, не прикидываешься незнайкой?

— Каждый должен делать свое дело, — спокойно возразил тот. — Ты музыкант, а я…

— Ну-ну, кто ты? Что замолчал? Колись, Михалыч, а то я теряюсь в догадках.

— Я … твой друг. Сыграй что-нибудь из Рахманинова. Ты ведь славишься исполнением Рахманинова.

— Тогда пошли в зал. Я видел там концертный Стейнвей. А что, Михалыч, — расспрашивал он по пути в залу, — Веренский еще в состоянии исполнить фортепианную пьесу?

— Я запретил ему играть. Это фикция, как искусственные цветы, нет, много хуже, те не имеют запаха и не источают любви, как живые, а его музыка — сладкая ложь, гибельный обман. Кажется, она чарует, в действительности разрушает, как замедленный яд, как наркотик, который дарит блаженство, но верно ведет к смерти.

— Неужели можно сотворить такое из произведения великого композитора?

— Конечно! Важно, что вкладывает исполнитель в произведение, даже если оно написано гением. Музыка — огромная сила по воздействию на внутреннюю сущность человека. Вспомни, что пишет граф Веренский в своей теории звука: мысль, направленная на любой объект, является жизненной силой, одновременно ее можно назвать вибрационной силой. Тело человека — живой резонатор. Тот, кто снабдил Леонида Веренского искусственным мастерством исполнения, передал ему многое — недоброе, незримые волны разрушения, а лже-виртуоз как проводник разнес губительную вибрацию посредством звука чуть ли не по всему миру, ведь куда только он не ездил с гастролями.

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Сам размышлял о том, что музыка, находя отклик в душе человека, скорее всего, попадает в такт и ритм с его духовной сущностью и потому имеет такое огромное воздействие.

— Заметь, не только с духовной, но с психической и физической. Поэтому музыка может быть как благом, так и грозным оружием. Я уверен, много вреда принесли концерты тщеславного исполнителя, вреда скрытого, неопознанного. Тот, кто занемог и тихо угас от вполне известной болезни, не мог предположить, что причиной тому заезжий пианист.

Они вошли в обширную залу, их голоса отдавались эхом в помпезном помещении, хранившем воспоминание об уездных балах.